Страница 119 из 157
— Я, конечно, постараюсь, если только ты, Людас, не будешь читать стихи так же быстро, как говоришь сейчас, — рассудительно, низким своим голосом сказала Бронислава Игнатьевна и показала Дмитрию на стул рядом с собой.
Пришли неразлучные Венцлова и Корсакас. Навстречу им поднялся высоченный Юстас Палецкис, известный литератор и общественный деятель, председатель президиума Верховного Совета Литовской республики. Он вытянул длинные руки, вцепился в плечи Венцловы и дружески потряс.
Огромный Прейкшас сидел рядом со своей маленькой, похожей на японскую гейшу, хорошенькой женой.
Звучала мягкая и певучая литовская речь, не похожая ни на один иностранный язык, когда-либо слышанный Муромцевым. В ней часто повторялся звук «эл», и произносился он как-то особенно округло. Людас говорил, что литовский язык имеет нечто общее с древним санскритом. Отдельные слова Муромцев уже понимал, и ему казалось, что Палецкис обсуждает сейчас с Венцловой и Корсакасом какие-то литературные дела…
— О чем они говорят? — спросил Дмитрий у Брониславы Игнатьевны.
— Ну, я не смогу перевести вам всё дословно… А смысл вот какой: товарищ Палецкис спросил — правда ли, что они, то есть Венцлова и Корсакас, здесь, в Пензе, вернулись к поэзии? И они это подтвердили, а товарищ Палецкис обрадовался и сказал, что, быть может, именно здесь, так далеко от родины, откроется новая страница литовской поэзии… И еще сказал, что война никогда не может победить поэзию. У войны — короткая жизнь. Что-то в этом роде.
Бронислава Игнатьевна очень хорошо говорит по-русски.
— Астроном всегда верен звездам, — задумчиво сказал Дмитрий.
— Тут нет ни одного астронома, — возразила Гирене. — Государственные деятели и поэты.
— Они тоже астрономы, в верности своей. Я лишь повторяю слова Людаса Константиновича.
— А я и не знала, что Людас интересуется астрономией, — несколько раздраженно сказала Бронислава Игнатьевна и поискала глазами мужа.
Он стоял возле маленького столика и что-то горячо доказывал рыжеватому лобастому человеку, которого Дмитрий видел впервые.
— С кем разговаривает Людас Константинович? Он назвал мне свое имя, но я не расслышал.
— Это же товарищ Адомас Мескупас, — почти торжественно возвестила Бронислава Игнатьевна.
— Но кто же он?
— Второй секретарь партии. Знаменитый конспиратор. Можно даже сказать, что он человек-легенда. Работал в коммунистическом подполье Германии, попал в лапы гестапо. Его пытали, требовали, чтобы он назвал адрес конспиративной квартиры. Ничего не добившись, отправили его, едва живого, этапом в Литву. Но Мескупасу удалось перехитрить жвальгибу[49], и он целых три года жил нелегально в Каунасе и вел большую работу в партии. Он вам ничего не расскажет про себя. Очень скромный человек товарищ Адомас!
«Да, — подумал Дмитрий, — ничего не скажешь, собрались здесь закаленные антифашисты, бойцы самых ранних битв с гитлеровцами. Вот, оказывается, Мескупас встречался с ними грудь с грудью еще в Германии, Прейкшас сражался с фашистами на фронтах Испании, а все вместе они долго и самоотверженно подрывали фашистский режим в собственной стране. И вот собрались в Пензе, чтобы послушать своих поэтов. Поэзия сильнее войны!»
Последней пришла Саломея. В голубой косынке и пушистом пальтеце в клетку. Чуть склоняя голову в ответ на приветствия, она высмотрела свободный стул, как раз рядом с Дмитрием.
— Лабас, Дмитрий. Можно сесть?
— Садитесь, садитесь, Саломея. А где же ваш сынок?
— В другой комнате. С детьми.
— Вы что-нибудь прочтете сегодня?
Она упрямо склонила голову и искоса и, как почудилось Дмитрию, неприязненно взглянула на него:
— Зачем спрашивать одно и то же! Я способна только плакать.
Дмитрию стало неловко. Наверное, своим вопросом он причинил ей боль.
Тактично вмешалась Бронислава Игнатьевна, спросила что-то по-литовски. Нерис отвечала односложно, каким-то стертым голосом, так и не поднимая головы.
К маленькому столику подошел Палецкис и открыл литературный вечер. И первым пригласил к столу старейшего из присутствующих здесь поэтов — Людаса Гиру. Он, кажется, и вообще-то был самым старым среди собравшихся на вечер. Пятьдесят семь лет. Седеющая бородка. «Наш аксакал», — шутливо говорит о нем Венцлова…
Быстрыми, мелкими шажками подходит Гира к столу. Заметно взволнован. Подергивает головой, словно пытаясь ослабить тугой воротничок рубашки. Нашел глазами Брониславу Игнатьевну, как-то жалобно ей улыбнулся. Потом что-то сказал.
— Хочет прочесть «Дуют ветры от Урала», — перевела Гирене.
И вот Людас Константинович, откинув назад и чуть вбок голову, начал:
Преобразился старый поэт. Дмитрию кажется, что с каждым прочтенным четверостишием он прибавляет в росте, раздается в плечах. Гудит и ревет уральский ветер, ворвавшийся в комнату. Он приносит в тугих своих струях грозный лязг оружия и ритмичный, тяжкий топот множества солдатских сапог.
Гремит голос поэта, сливается с шумами уральского ветра и несется над необозримыми просторами сражающейся страны… Может быть, услышат его и в Литве?
Дмитрий поглядывает на собравшихся. Всех захватил стремительный и грозный ритм: «Дуют ветры от Урала… Мстители идут!» Покачивают в такт головами. Твердеют лица. Непроизвольно сжимаются кулаки. Это стихотворение, как боевая песня, зовет к битве и победе.
— Здорово получилось, — шепчет Дмитрий на ухо раскрасневшейся, торжествующей Брониславе Игнатьевне. — Ритм порывов ветра. Всем понравилось.
Гира читает еще два стихотворения: «Фашисты в литовской деревне» и «Дорога партизан». Дмитрий их уже слышал: Гира читал их ему и тут же переводил на русский язык. Своей напевностью и образной ясностью они похожи на древние песни — дайны. И в то же время — какая страстность! Какая точная прицельность! Обращаясь к партизанам, он давал им совершенно практические советы, словно был не поэтом, а опытным партизанским командиром. Молодец старик! Но какой же Людас старик? Годы не в счет! Седая борода не в счет! Поэтический темперамент — вот подлинный критерий его возраста. Дмитрию вспоминаются слова Венцловы: «У нас в Каунасе, в кафе Конрада, где частенько собирались литераторы, пользовалась успехом шутка по поводу товарища Гиры: «У молодого Гиры — старый сын». И я вам скажу, что это вполне справедливая оценка поэтического темперамента их обоих. Дело в том, что сын Людаса Константиновича, который так и не смог вырваться из оккупированной Литвы, — Витаутас — тоже поэт. Витаутас Сириос Гира! Вот такое дело».
Теперь к столику в центре комнаты подходит Антанас Венцлова. У него совсем иная манера читать стихи. Вот он, крупный, широкоплечий, в неизменном сером костюме, несколько секунд стоит недвижимый и молчаливый. Роняет какую-то короткую фразу.
— Будет читать свои сонеты, — переводит Бронислава Игнатьевна.
Начал! Взгляд его, скользнув над головами собравшихся, устремляется куда-то далеко-далеко. Лицо, с крупными резкими чертами, мягчает и светлеет. На губах бродит легкая, мальчишеская улыбка.
49
Жвальгиба — охранка (лит.).