Страница 84 из 93
— Будьте, пожалуйста, заместо попки: вытяните мне билет сами.
Обиделась она:
— Тут вам не базар, и руки у меня не казенные.
Взял сам. И что б вы думали? Выиграл. Чекушку водки — настоящей сорокаградусной, с красной головкой. Я понимаю: гадание — это темный предрассудок. Но душа моя опять взыграла. Настасья Евтихиевна прямо с антракта ушла, я ж концерт проглядел с удовольствием — и снова на завод.
На квартиру попал только на другой день. Уже поздненько было, по радио последние известия передали: время здесь против московского еще на два часа вперед. Ночь — ни зги, ветер, метель, улицы занесло по самые заборы, перед глазами словно отбеленные холстины мотаются, тропинки в снегу не найдешь. Только огоньки в подворотнях блестят. Дом наш так залепило — еле признал. Стучусь — нет ответа. Делать нечего, бью в дверь сапогом. К вот открывается форточка и оттуда голос:
— Кто такой? Я к окну.
— Это я, Настасья Евтихиевна. Извините за беспокойство: только смена кончилась. Можете поздравить: станок вцементировал.
Она:
— Чего вам угодно?
— Как то есть чего? Вот это вопрос. Иль вы не признали? Это я, Карпухин, Василь Зотыч, ваш жилец. Ночевать пришел.
Она:
— Нет у меня больше никаких жильцов, и вас я не пущу на квартиру.
С меня и настроение стало проходить.
— Позвольте, как же так? Завод договорился, я вам шестьдесят рублей за угол плачу…
Она:
— Не нужны мне ваши шестьдесят рублей. Подумаешь, богатство, полкила хлеба не укупишь. Ищите новое место. Я не намерена держать разных приблудших стариков. У меня кочан соленой капусты пропал в погребе. Гадала я на блюдце, вышла буква «Ке»: значит, Карпухин, вы съели. И не шумите, пожалуйста, не то милицию позову.
Ну, вижу, баба белены объелась, не знает уж, какую напраслину на меня и возвести.
— Комната, — подытоживает она, — моя собственная, и никто не может меня заставить жить в ней с мужчиной. Соседи и так языками пол метут, а тут… просто московский тараканишко, лишь усами шевелит. Женщину к себе пущу, а вас нет. За вещами завтра зайдете, а то я и так своей канарейке горлышко простудила.
И форточку захлопнула.
Ну, что тут поделаешь? Стал я было ее урезонивать:
— Несознательно, Настасья Евтихиевна, себя проявили: не оказываете сочувствия рабочему человеку.
Вижу: и занавеску задернула. Забрало меня под самые печенки.
— «Грызь»-то ваша, — кричу, — лишь в амбулатории болит? На базаре позволяет трехпудовыми мешками ворочать? Стыдно за врачебную справку хорониться, когда страна всех зовет на трудовую вахту.
Навряд ли она услыхала. Первое что — закупорилась; второе — ветер прямо изо рта слова вырывает и уносит вместе с метелью. Постоял я, постоял, обложил бывшую квартирохозяйку со всех сторон некультурными выражениями и побрел спать обратно на завод. Соседка мне секретно передавала: Настасья Евтихиевна второй раз за войну собирается в закон вступить. Не муж ей нужен: боится, что сорвется с «бюллетенями» и, как одинокую и вполне нормально-здоровую, мобилизуют на трудовой фронт.
Пришлось заутро перебираться в школу, в общежитие. Отвели мне стенку, отгородился я двумя простынками и стал дожидать, пока завком пошарит по городу уголка получше.
…А все-таки недаром у нас в народе говорят: «сердце вещун». Знать, и мое тогда в театре что почуяло. Первой радостью была весточка от сына: сразу четыре письма. Скапливались в московский адрес, а потом их домоуправление переслало. Оказывается, мой Ванюша был жив, здоров и храбро стрелял на Южном фронте.
Верите вы в совпадения? А вот у меня они вышли: комнатку отдельную дали, как семейному человеку. И только успел я переехать, расставить в ней чемодан, мешок, сковородку, как открывается дверь и в рамке моя старуха — как живая фотокарточка:
— Ты чего ж, старик, не выходил встречать? Телеграммку я тебе из Чирчика отбила. Или новой обзавелся?
И тут замечаю я, что она совершенно стриженая. Подошел тихонько, показываю на голову:
— Волосья-то где?
— Сама чуть от тифа не померла, — и слезы на глазах.
Обрадовались мы друг другу, поцеловались, побежал я на базар, не пожалел четыре сотенных: взял пол-литра «желудочной». Сколько новостей было переговаривать — недели оказалось мало. А здесь подоспела и третья радость: завод открыли. Когда пустили его, сперва на холостой ход, чтобы станки от коррозии очистить, кое-какие старые кадровые рабочие заплакали. Да, праздник был настоящий — красные флаги повывесили.
И напоследок скажу вам так, газетный товарищ: оправдал себя «Калибр». Есть и наша доля в разгроме врага. Теперь видите, вернулись мы в Москву, сынок Ванюша (хоть и потерял ногу) ходит со мной на завод — и порядок жизни снова восстановился.
ВСЛЕД ЗА АРМИЕЙ
Полуторка стояла с погашенными фарами, выключенным мотором, как бы прислушиваясь к загадочной, напряженной тишине осенней ночи. Небо над ощетинившимися плавнями чуть посветлело, высунулся оранжевый клык месяца. Справа на бескрайней невидимой реке что-то плеснуло, и все в кузове сразу повернули головы: сом? или немецкий разведчик? Набежал ветерок, зашуршал сухими метелками. Возле самой машины вдруг захлюпало, неясно обрисовалась фигура шофера.
— Ну как, Вася? — окликнул его из кабины негромкий голос. — Отыскал?
— Нету броду, Никодим Михалыч. Объезжать придется. А у меня опять баллон спускает, гляди, придется камеру вулканизировать. Теперь волынка до утра.
И шофер начал доставать из-под сиденья в кабине домкрат, напильник, клей.
Внезапно справа, километра за четыре, на том берегу Днепра взвилась немецкая осветительная ракета и ударил орудийный выстрел. Все сразу примолкли. Затем главный, кто находился в машине — директор треста зерновых и животноводческих совхозов Браилов, ниже надвинул кепку на седеющие брови, решительно сказал:
— Тогда придется идти пешком. К утру обязательно надо быть в городе. С завтрашнего дня должны начать восстанавливать трест, работать. Не для того же мы целых полмесяца с таким трудом пробираемся из Москвы, чтобы куковать в плавнях?
Остальные двое его спутников, сидевшие в кузове полуторки, недовольно переглянулись. Один из них был директор подчиненного Браилову совхоза «Профинтерн» Красавин, высокий, ловкий, несмотря на полноту и дородность, мужчина, одетый в щеголеватое пальто столичного покроя, офицерскую фуражку. Второй — его кладовщик, взятый им специально, чтобы доставать продукты, подыскивать ночлег. Красавин весело спросил:
— Сколько отсюда до города?
— Всего километров семь, — ответил шофер. — Да вот видите, протока путь нам обрезала. Говорил: не надо сворачивать на проселок, больно подозрительный: следа не видать. Катили б и катили по саше, там, глядишь, у какого солдата и камеру новую выменяли.
— А сколько ж в объезд? — вновь спросил Красавин. Он никогда не терял ровного тона. — Километров сорок?
— Может, и все пятьдесят, — спокойно, с неуловимой насмешкой ответил Браилов. Кряхтя, он вылез из машины, ступил на сырой берег прочными, выростковыми сапогами. — Сколько ни будет, все наши. Главное, выбраться б к шоссе, а там попросимся на первый военный грузовик. А если Вася раньше кончит ремонт, догонит. — Он помолчал. — Жалко, нет через протоку переправы, не петляли б.
Шурша брезентовиком, Браилов медленно пошел вдоль берега, точно сам желал убедиться: неужели нет брода? Черная, шевелящаяся, в сияющих змейках вода глянула на него, как живая. Там, совсем близко, за гущиной камышей, заводями, на этом же берегу Днепра, лежал израненный войной областной город, куда Браилов так стремился. Неужто не попадут сегодня к рассвету? Правда, он мог бы приехать и на целую неделю позже, как неоднократно и намекал Красавин. Нарком, давая ему направление, сказал: «В совхозы старайтесь попадать по возможности сразу после освобождения. Но особо не рискуйте: опытных работников у нас осталось мало».