Проблема 92

И, сознавая страшную ответственность свою, он без тени сомнения, словно и впрямь ему дано было высшее знание всех, даже самых секретных стратегических планов, говорит:

— Для осуществления уранового проекта нужны считанные годы.

Вагон бросает на поворотах. Скрипят буфера. В прерывистом ритме грохочущего движения вспыхивают хаотические пятна воспоминаний.

Ели у кремлевской стены. Зенитки в Синичках. Надгробья немецкого кладбища и мраморный Гамлет с черепом бедного Йорика в руках… Нетопленная комнатушка, в которой ютилась до войны жена Алиханова и где он нашел приют, прежде чем знакомые моряки выбили для него гостиницу. Неужели все это действительно было с ним? И разговор в ЦК, и командировка в Мурманск по минным делам, и смерть мамы? Он метался в тифозной горячке, а одинокая мама тихо угасала в вологодской больнице. Ее сняли с поезда. А до этого несколько суток везли на санях по ладожскому льду из осажденного Ленинграда. Он узнал обо всем, когда поднялся с постели. Марина молча глотала слезы, а Борис стоял, упершись лбом в морозное, сверкающее невиданными листьями окно. Он понял, что мамы давно уже нет, но боль была такая, словно это случилось только что, в ту секунду, когда они все рассказали ему. Следя за собой как бы со стороны, он ощутил вдруг страшную в своей безысходности надежду, что все еще можно сласти, стоит ему только сломя голову, бросив все и вся, добежать, долететь мгновенно до Вологды… Но он никуда, конечно, не поехал, а, шатаясь от горя и слабости, весь обросший за время болезни, побрел к Иоффе.

И вновь запрыгали перед глазами расплывчатые тени пережитого, вне хронологии, вне пространства, мешаясь с обрывками фантазии и сновидений. Все перемешалось в памяти: и быль, и тифозная небыль. Обледеневшие рельсы, заснеженные насыпи, дрова и уголь, которые они разгружали с платформ всей своей академией. И это в один только год… А казалось, что были одни тяжелые, серые будни. Работа и сон. Сон и работа.

И он совсем не думал тогда об урановой проблеме. Или все-таки думал? Если и думал, то опять-таки подсознательно, потаенно. Но не потому, что работа в лаборатории брони поглощала его целиком. Просто знал, что не пришло еще подходящее время. Защита танков и самолетов была куда важнее. В ней явственно ощущалось лихорадочное биение той насущной, неотложной необходимости, без осознания которой было стыдно жить в далекой Казани, в тылу, в эвакуации. Марина работала надомницей. Шила теплое солдатское белье. Жены товарищей вытачивали на токарных станках гильзы для снарядов. И его броня лежала в одном ряду с боеприпасами, солдатской одеждой и хлебом, на одном фланге с теми немногими вещами, без которых просто нельзя было жить. Мог ли он при этом всерьез думать об урановой проблеме? Конечно, мысль работала сама по себе. Как-то, осмысливая давние довоенные опыты, он пришел к выводу, что совершенно правильно нацелился тогда на углерод. Если взять в качестве замедлителя графит, то проблема тяжелой воды отпадает сама собой. Он даже сделал беглую прикидку. Очень грубую, разумеется. Обычный графит, который шел на электрические щетки или карандаши, видимо, не годился. Опять все упиралось в новую индустрию, в новое производство. Даже думать о том было, мягко говоря, не своевременно…

Ну а теперь? Разве что-нибудь существенно изменилось с тех пор? Одно, во всяком случае, изменилось. И очень круто. Если раньше от его решения мало что зависело, то теперь, наделенный неслыханными полномочиями, он может сделать очень многое. Но тем страшнее будет ошибка. Теперь за его неверное решение может тяжело расплатиться вся страна. И фронт, и тыл. Он может отзывать из армии людей, отзывать всех нужных ему специалистов с оборонных объектов любой категории важности. Ему поручено строить новые заводы и шахты, комплектовать большие исследовательские коллективы, посылать в любые, свободные от врага концы страны геологические партии. Он может строить дома и забирать для своих нужд уже существующие помещения.

Ему предстоит брать под секретные объекты земли, перегораживать реки, строить в глубоком тылу большие города, которые не будут нанесены на географические карты.

Так ли уж он уверен, что и вправду цель реальна и жизненна? Что она не завораживающий мираж, не страшная, немыслимая авантюра? Помнит ли он ежедневно и ежесекундно, что страна напрягает все свои силы в смертельной схватке с вражеской ордой? Да, он никогда не забывает об этом. Он все помнит: и колонну танков на Лиговке, и горящий Севастополь, и блокадный Ленинград, в котором умер отец. Он, видимо, яснее многих понимает, что такое атомное оружие в руках Гитлера. В реальность же проблемы он поверил давно, задолго до войны. О, если бы не война! За эти два года они бы многое успели сделать. Очень многое. Быть может, вплотную приблизились бы к цели. Да, если бы не война… Но именно потому, что война, даже невозможное становится возможным. Легко ли выпускать столько самолетов, когда потеряны заводы и сырьевые источники? Мыслимо ли в считанные недели пустить на новых местах эвакуированные предприятия? А ведь это делается! И как делается! Он был в Севастополе и видел, как против пяти «мессершмиттов» поднимался в небо один наш «ястребок». Иное дело теперь! На Северном флоте он убедился, кому принадлежит теперь небо. И море тоже. Да, теперь не сорок первый год! И если это ясно ему, простому гражданину, то что говорить тогда о высших руководителях партии и правительства, которые осведомлены обо всем, не в пример, более полно? Значит, курс на создание атомной промышленности взят своевременно. О правильности же его он может судить лучше, чем многие.

И не случайно, что в ЦК не предложили готовой программы. Напротив, такую программу поручили разработать именно ему. Более того, с ним сразу же согласились, когда он сказал, что нужно вести работу по всем направлениям, которые обещают хоть какие-то шансы на успех, дублируя все ключевые разработки…

В тамбуре делалось все холоднее, и Курчатов вернулся в вагон. Взобравшись на верхнюю полку, он подложил под голову скатанное в валик пальто и перевернулся на спину. Прямо перед ним теплился в пыльном фонаре оплывший свечной огарок.

Нет, он не обольщался на свой счет. Он знал и о поездке в Москву группы академиков, и о том, что в ЦК и ГКО для консультаций было вызвано несколько человек. Он был не первым, кому предложили возглавить атомную программу. Но о возможности разрешить проблему в обозримые сроки достаточно определенно и твердо высказались лишь Алиханов и он.

Видимо, это и решило дело. Свою роль сыграла и рекомендация Иоффе, который при обсуждении кандидатур сказал:

— Атомным ядром действительно интересовались многие физики, но Игорь Васильевич Курчатов занимался им.

Возвратившись после беседы в гостиницу, Курчатов застал в номере Алиханова.

— Ну как? — сразу спросил Алиханов. — Ты?

— Я, — ответил Курчатов. — Не понимаю только, почему именно я? По-моему, это неправильно. Следовало бы назначить более авторитетного человека. Иоффе или же Капица куда больше подходят для этого дела.

— Чушь говоришь! Только ты один. Понимаешь? И не потому, что ты больше других знаешь. Не потому. Ты больше других можешь. Ясно тебе? А маститый академик провалит дело, поверь мне.

— Почему провалит?

— Да потому! Возьми хоть «Папу» Иоффе… Великий физик? Великий. Кто спорит? Но скажи мне, практичный он человек или нет?

Курчатов едва заметно улыбнулся.

— То-то! — торжествующе воскликнул Алиханов, — У Капицы тоже не получится. Он все делает своими руками. Помнишь сверхмощные электромагниты, которые он собрал у Резерфорда? Вот с тех самых пор он привык работать в одиночку.

— Не преувеличивай.

— Ничуть не преувеличиваю! Он способен руководить лабораторией, институтом, даже всей Академией наук. Но тут нужно иное… Ты только представь себе: громадные армии рабочих, инженеров, строителей, горняков! Да мало ли? А секретность? А охрана? Ведь всем же придется заниматься. Разве нет? Не забудь, наконец, что работать придется в тесном контакте с армией. Очень ведь важно. А ты у нас военный человек. У тебя опыт. А уж так завести людей, как ты, никто не умеет. Ты же горишь на работе, и все вокруг тебя горит. Это тоже талант — уметь разбудить в людях творческую энергию.