Сжигая запреты

Ожидаю в ответ какой угодно реакции, но только не молчания. На Чарушина это совсем не похоже. Но он не говорит ни слова. Только взгляда с меня не сводит. Изучает придирчиво, будто я вдруг на его глазах обратился в какое-то экзотическое животное. Удивляю его. Никак не налезает то, что я сейчас выдаю, на то, что транслировал раньше – по сути всю свою жизнь. Понимаю это, потому и пытаюсь, блядь, достучаться. А так бы ушел давно, и пусть бесится, сколько душе угодно.

– Верю, – изрекает Чарушин. Я застываю, потому что для меня это опять-таки оказывается неожиданным. – Вижу, что горишь тем, что говоришь, – только когда он это озвучивает, понимаю, насколько для меня было важно донести до него, наконец, свои чувства. – Но, блядь… Тоха… Какого хрена ты не сделал все по-человечески? Если бы ты сказал мне, что любишь Ринку, и что хочешь быть с ней, дело бы совсем иначе пошло. А ты все втихаря. За моей спиной. Еще и ребенка ей в восемнадцать лет сделал!

– Блядь, Чара… – выталкиваю, упрямо качая головой. – Это все хорошо рассуждать на словах. Особенно постфактум. А в реале… Сука, ты же сам знаешь, что далеко не всегда все по совести получается.

– Знаю… – соглашается, но звучит при этом взбешенно.

Потянувшись за бутылкой, распределяет остатки водки по стопкам.

Принимаем. Выдыхаем. Снова молчим.

– Ладно. Живи пока, – заключает Чарушин после паузы. – Но имей в виду: обидишь – урою.

Киваю.

Это то, что я готов принять.

– Продолжишь рожу при встрече кривить? – спрашиваю, когда встаем из-за стола. Не могу сказать ему, что хоть Маринка и стала для меня первым номером, дружба с ним тоже важна. Как бы я ни метался, хотелось бы ее сохранить. – Теперь только так?

Чара не отвечает. Но вдруг опускается обратно в кресло. Стягивает со стойки новую бутылку. Открывает. Разливает.

Я сажусь и поднимаю рюмку.

Выпиваем.

Наверное, это своего рода перемирие. Но мне так трудно принять тот факт, что Тёмыч не способен выразить это на словах.

– Маринка всегда шла туда, где опасность… Туда, где страшно… Туда, куда другие стремались даже смотреть… – толкает он гораздо-гораздо позже, еще полбутылки спустя. – Странно бы было, если бы она реально влюбилась в Ороса… Ну или кого-то подобного… Не то чтобы ты прям черт, Тох… Да черт, конечно! – откидываясь на спинку кресла, фиксирует на мне крайне въедливый взгляд. – Если подумать, то все более чем очевидно, – тон приглушает. Но не до обычного шепота, нет. Сейчас голос Чарушина – это нечто глубокое, мрачное и, блядь, будто мистическое. – Ты для нее – высота. Ты для нее – темнота. Ты дня нее – глубина. Всего этого она боится. И все это она за раз в тебе покорила.

Философ, твою мать. Пробирает.

Не выказываю, конечно… Блядь, да конечно, выказываю – внеочередную пью, пока Чара продолжает вещать.

– Она понимала, что с тобой будет сложно. Местами – непосильно. Но выбрала именно тебя, – хмыкнув, усмехается. – Наверное, ты счастливчик. Верняк, в небесном TOП-100 числишься. Знаешь почему? Потому что Марина Чарушина никогда не сдается. С ней легко поссориться. Но расстаться… – тут этот святоша начинает смеяться. – Удачи, короче. Лет на сто! Потому что быстро откинуться она тебе тоже не позволит. У нее полюбэ такой план расписан, что тебе по нему еще пахать и пахать.

– Да пошел ты со своими предсказаниями… – фыркаю, прежде чем оприходовать новую порцию водяры.

А у самого так горячо в груди становится. И ни хрена не водка это.

Это счастье. Теперь я знаю, как оно ощущается.

Закуриваем, хотя вроде как оба в завязке с этим. Но по пьяной лавочке некоторые установки теряют четкость.

Слегка откидывая голову, выдыхаю в звездное небо первую тягу. Она звучит как песня. Как тонкая мелодия триумфа. Как полный ништяк. И выглядит так же.

Смотрю на Чару и даю волю тем оборотам, что уже попросту распирают грудь.

– У меня дочка будет, прикинь? – выдаю с улыбкой, которая рвет лицо вообще без моего на то влияния. – Мелкая такая, озорная, крутая, без «р» и с брекетами… Как Маринка моя! Змееныш!

– Откуда такие подробности? – ржет Чарушин.

Закатывая глаза, качаю головой.

– Просто знаю, и все.

– Ну-ну… – давится Тёмыч дальше. Но не голимая насмешка это. Чувствую, что куражится со мной. – Бывает такое.

– Блядь… Веришь? – всасываю новую тягу никотина. Так же быстро выдыхаю. Смотрю на Чару серьезно, но сдержать то, как колотит на подъеме, неспособен: – Я для них все сделаю. Вообще все! Веришь?

Чарушин прищуривается. Окидывает меня очередным внимательным взглядом и едва заметно кивает.

– Вполне.

Когда алкоголь отбирает возможность изъясняться, мы, конечно, упорствует. Но все равно наступает момент, когда ни одного внятного звука выдать не получается.

Так на террасе и вырубаемся.

Слышу сквозь сон Маринкино ворчание. Чувствую, как укрывает пледом. Ощущаю и раздаю счастье.

– Спи уже, Бог… Я все равно ничего не понимаю…

– Кажется, он говорит, что любит тебя… – долетает как далекий звон тихий Лизкин голос. – Вот… Слышишь?.. Тёма, походу, согласен…

Смех. Много красивых и родных звуков.

Вокруг меня мир вращается.

Кружит. Виражит. Укачивает.

Губы, запах, дыхание – Маринка прижимается.

– Сладких снов, Данечка. Я тебя тоже очень сильно люблю.

39

Обнимать тебя хорошо…

© Марина Чарушина

– Даня… – шепчу, не открывая глаз.

– Я, – выдыхает глухо мне в шею.

Целует, влажно и громко всасывая кожу. Ладонями мягко грудь сжимает. Членом толкается мне в промежность.

Отлепив поясницу от матраса, выгибаюсь навстречу, хотя еще толком не понимаю: сон это или все же реальность.

Пробегаюсь пальцами по горячей и упругой коже Шатохина.

– Мокрый… – бормочу, собирая подушечками крупные капли воды.

– Из душа… – коротко поясняет Даня между поцелуями. – Прости… И за бухич ночной тоже прости.

Скользнув пальцами ему на затылок, тихонько смеюсь.

– Это было забавно.

Запах алкоголя, конечно, присутствует и сейчас. Но меня это не отталкивает. Ведь помимо него мой Шатохин пахнет чистотой, зубной пастой, гелем для душа и собой. А еще – теплом. Да, тепло имеет свой аромат. Я узнала это с Даней.

– Мне так хорошо… – делясь своими ощущениями, ежусь от дрожи удовольствия, которая незамедлительно пробегает через все тело. – Очень хорошо.

– Я еще ничего не сделал.

– Обнимать тебя хорошо… – лаская его плечи ладонями, пытаюсь прижать к себе покрепче. – Хорошо, Дань…

Он издает какой-то звук: то ли короткий стон, то ли просто вздох.

– Маринка… Мне с тобой так охуенно… – покрывает быстрыми поцелуями подбородок, губы и щеки. – Я тебя хочу.

Демонстрируя это, снова толкается мне между ног. Да так, что я вскрикиваю и рассыпаюсь дрожью.

– Дверь…

– Закрыл.

Едва он это говорит, словно одержимые сливаемся в самом сумасшедшем поцелуе, который у нас когда-либо был. Все чувства, всю свою природную страстность, все ресурсы и дыхание друг другу передаем.

Внутри меня все кувырком летит. Внешнюю же оболочку то будто на километры в объемах раздувает, то сжимает до таких крошечных размеров, что я едва не исчезаю.

Я так сильно люблю, что кажется, эта любовь попросту разорвет меня на куски. Потому и Дане я сейчас не просто ее отдаю, а буквально обрушиваю на него.

– Ох, писюха… Как ты горишь… Моя… Моя… – шепчет он, выдавая те сексуальные звуки, которые я так обожаю.

Заполняет. Покоряет. Подчиняет.

Жадно трахает. Сладко-сладко любит. Доводит до беспамятства.

Когда я кончаю, ему приходится затыкать мне рот ладонью. Я ее кусаю с той же силой, что меня разрывает. Он стонет и сливает в меня свое удовольствие.

После, когда дыхание выравнивается, чем-то странным занимаемся. Заставив меня прижать колени к груди, Даня замирает между моих раздвинутых ног. Настолько близко, что я ощущаю его дыхание на своей киске.