Сжигая запреты

© Марина Чарушина

– Это Крым, да? Дань? Это Крым! – захлебываюсь довольством, когда удается узнать местность.

Мы мчимся в кабриолете по ночной дороге вдоль моря, из динамиков тягучей пульсацией льется классная музыка, свежий воздух обдувает мое разгоряченное лицо, и мне вдруг, по какой-то совершенно необъяснимой причине, хочется визжать от восторга.

– Не думал, что тебя так легко впечатлить, Динь-Динь, – приглушенно смеется Шатохин.

– Не то чтобы я сильно впечатлена… – протягиваю нарочито равнодушным тоном. – Но здесь довольно-таки прикольно.

Даня лишь качает головой и снова смеется. Я задерживаю взгляд на его профиле, когда он на крутом повороте сосредотачивает все свое внимание на дороге.

Мое тело наливается тяжестью и деревенеет. Низ живота опаляет резкая огневая вспышка. По коже разлетается дрожь.

Я смотрю на Шатохина и не верю… Не верю, что мы снова проводим время вместе. Не верю, что позволила ему довести себя до оргазма. Не верю, что почти наслаждаюсь его компанией.

Нет, голову я из-за него, безусловно, не теряю. Я не влюблена. Ничего не забыла. Никого не прощала. Не воспринимаю все, что Даня говорит, всерьез. По большей части я все его слова блокирую. Просто после всего того ужаса, который со мной произошел, я научилась жить моментами. Играть, так играть. Все равно я по всем показателям в плюсе. И я неуязвима. Никто и ничто не способны меня задеть. Я теперь сама по себе. Независимая и целостная. Правда, при мысли о ребенке еще случается, что внутри все тревожно сжимается. Но и к нему я еще привыкну.

Я справлюсь со всем. Не могу не справиться. Иначе как? Никак.

Шатохин сворачивает с основной дороги на одну из прилегающих второстепенных и вскоре, спустя каких-то пару сотен метров виноградников, мы проезжаем через высокую мурованную арку в мощеный двор.

– Ух ты, – выдаю я, когда Даня глушит мотор. Озираясь по сторонам, оцениваю и внушительную территорию, и огромный трехэтажный дом. – И кому это шикарное поместье принадлежит?

Даня отвечает не сразу. Первоначально, словно испытывая некую неловкость, поджимает губы, отводит взгляд и резковато поправляет пиджак. Двигаясь ко мне, все еще смотрит в сторону сияющего в свете звезд моря. Подставляет локоть и, лишь когда я цепляюсь за него ладонью, увлекая меня в пронизывающий дом темный тоннель, тихо проговаривает:

– Если формально, то мне. А если по совести, то Ингрид – матери моего отца.

– Она здесь жила до того, как вы лет семь назад ее забрали?

– Да, – подтверждает Даня тем же тихим ровным голосом. Я стараюсь не думать о мрачной тьме, что нас окружает, только поэтому, пока идем сквозь тоннель, не моргая, смотрю на него. – Дед рано умер. Ей и тридцати не было, когда овдовела. Позже отец сразу после школы возжелал свободы и бабла. Она ему доступ ко второму ограничила, потому что идиота в нем вылечить пыталась. Так он, как дебилоид-трубадур, впроголодь по стране таскался, пока не нашел в Одессе такую же полоумную, только с доступом к семейным финансам. Бабуля второй фак уже им обоим выкатила. Разладилось совсем все. Так тут всю жизнь одна и прожила.

– Пока не заболела?

Незаметно перевожу дыхание, когда мы, наконец, выходим из темноты на свет заднего двора. С него море уже со всех сторон видно. Меня, казалось бы, подобными видами не удивить, а все равно смотрю, и дух от этой величественной природной красоты захватывает.

– Да, – выдыхает Даня еще тише. – Не хотела, конечно. Сколько могла, сопротивлялась. А потом… Как-то смирилась, что ли... Эти… Предки, короче… – непривычно отрывисто звучит. Тяжело при этом, глухо. – Оформили опекунство и дорвались, наконец, до той части имущества, что бабуля не успела на мое имя перебросить. Я после восемнадцати хотел ее забрать… Ну… В общем, у нас дома не самый лучший вайб… Но, для лишения отца прав опекуна, пришлось бы все это предать огласке… Нужны веские основания, сама понимаешь… А я, честно признаться, не представляю, как это скажется в будущем… На всех нас… Вроде как нормально ей пока и так... Уход хороший получает… Я стараюсь часто заглядывать… В общем, так.

Не могу скрыть изумления, когда Даня перехватывает мой взгляд. Ни разу до этого вечера он не был со мной таким серьезным, таким зрелым, таким открытым… Осознаю ведь, что поделился самым сокровенным. А почему, сейчас понять не могу.

Я теряюсь сильнее, чем в те моменты, когда мне приходится обороняться от сексуальных подкатов Шатохина. И я… Я просто отвергаю эту информацию. Снижаю всю ее важность неуместной улыбочкой.

Даня резко отворачивается, а мне вдруг от самой себя так гадко становится, что даже разрыдаться охота. Но я, естественно, держусь. Вгрызаюсь во внутреннюю часть губы зубами и жду, когда дурацкий приступ отпустит.

А потом… Я вскидываю взгляд и задыхаюсь-таки от восторга.

В самом дальнем конце двора, на полукруглом выступе над морем горит яркими желтыми огоньками изысканная кованая беседка. Не сдержав рваного вздоха, резко сжимаю Данино предплечье. Изо всех сил себя торможу и все же обращаю взгляд на его лицо. Он встречает напряженно, будто бы с тем же волнением, которое кипит сейчас во мне.

– Все для Красавицы, – выдает приглушенно.

И… Проводит меня по лепесткам белых роз внутрь беседки.

Шумный вздох снова мне принадлежит. Взгляд замыливают слезы, но увидеть накрытый с соблюдением всей романтической чепухи столик не удается.

«Пиздец…» – проносится в моей голове раненый, абсолютно не принцессачий стон.

А Шатохин еще и музыку включает. До бесячего зашкварную. До дрожи пронзительную. До душевной истерики идеальную.

«Ты меня любишь… Ты… Ты… Ты… Ты у меня одна…» – словно огромные колючки входят мне в грудь жалкие строчки.

Сердце скрежещет, трещит и жутко хрустит, разрывая в очередной раз свои самые хрупкие ткани. Тело охватывает дрожь, я ее даже не пытаюсь скрыть. Часто вбирая через приоткрытые губы кислород, быстро прижимаю то к одному, то ко второму глазу указательный палец. На ходу слезы ловлю, упорно делая вид, что все это не в счет.

Даня тяжело вздыхает и скользит мне за спину. Обнимая, осторожно скользит ладонями по животу. А ведь он даже не догадывается, что ребенок внутри меня наш общий. Сейчас от этой мысли мне хочется рыдать во весь голос. С огромным трудом сдерживаюсь, пока Даня прижимает к себе и начинает мягко раскачивать под плавный ритм мелодии.

– Моя душа черная, Марин, – шепчет, прикасаясь губами к моему уху. Опаляет густым дыханием. Стискивает крепче. А потом высекает жестче, отрывистее и громче: Я ублюдок. Я мудак. Я монстр, – после обрыва гулкую паузу затягивает. И совсем тихо добивает: – Но без тебя я не могу.

Я прыскаю смехом, чтобы заглушить всхлипывание.

– Какая пафосная пошлость… – дребезжу севшим голосом. И смеюсь, смеюсь, смеюсь… В груди шумит, будто обширное воспаление там: играет, булькает, гремит. Мы притворяемся, что не слышим, пока я, оглядываясь, со слезами встречаю его свирепый взгляд. Силы из него же черпаю. Набираю оборотов, чтобы выпалить: – Какая банальность, Дань! Несуразнейшая чушь! Да-а-ань… Думаешь, я хоть одному слову поверю?! Не верю, Дань! Ни за что! Ни слову не верю, Дань!!!

Он ничего не говорит. Только стискивает мои плечи до синяков и сердито разворачивает к себе. Впечатывает в каменное тело. Разъяренно приклеивает. Вжимаясь лбом в мой лоб, фиксирует взгляд.

Я не издаю ни звука. Упрямо жгу его в ответ.

Гори… Гори… Гори… Вместе со мной сгорай!

– Ты меня любишь, – продавливает Шатохин злым хрипом.

– Нет.

– Любишь.

– Нет.

– Любишь!

Танцуем… Танцуем ли?.. Танцуем – яростно, страстно, ласково.

Позволяя себе прижиматься. Позволяя касаться. Позволяя цепляться губами.

Жадно. Агрессивно. Отчаянно.

Травмируя и оскверняя тела, распускаем души. Бесцеремонно и беспощадно сплетаем их в одно больное, мучительно страдающее и непомерно гордое существо.

Пока божьей милостью сатанинская мелодия не обрывается. Тогда застываем. Безумно громко дыша, еще какое-то время не разрываем убийственный зрительный контакт. Лишь когда наши грудные клетки замедляют частоту и резкость подъема, расходимся, чтобы, как ни в чем не бывало, сесть за стол и приняться за еду.