Страница 74 из 84
Он объяснил жестко:
— Вы строите машину не на выставку. Вы ее делаете для людей, которые встретят ее в штыки. Рисковать мы с вами не имеем права.
В книгах своих он слово в слово повторяет то, что когда-то на коллегии Наркомпути заявил Гаккелю:
«Нашей очередной задачей является не изобретение какого-то сверхтепловоза… Нельзя игнорировать психологию масс, по первому тепловозу будут судить, не только о нем, но и о тепловозах вообще, и первое впечатление всегда самое сильное. Пусть первый тепловоз будет несколько дорог и несколько сложен, пусть даже он будет не так экономичен, как нам хотелось бы, но он должен, по вступлении на рельсы Советского Союза, работать без отказа, а не стоять в депо для постоянных починок. Вот основная идея нашего проекта».
Гаккель отмахнулся когда-то, но он, Юрий Владимирович, ни на день и ни на час не забывает горького признания Рудольфа Дизеля: страшную, жестокую борьбу с глупостью, завистью, косностью, злобой вынужден вести изобретатель, познать ужасное время борьбы с людьми и мученичество…
Дизеля оно сгубило.
Ломоносов, продолжающий работу Дизеля, должен быть осторожнее, хитрее, мудрее… Постараться обмануть глупость, усыпить зависть, обойти косность, успокоить злобу…
Поэтому возражал он против бешеной скорости: 75 километров в час! — взбунтуются железнодорожники — в проекте Гаккеля, поэтому он сопротивляется храбрым проектам Шелеста и Мейнеке.
И в то же самое время о проектах этих скажет Юрий Владимирович в своих книгах с откровенной, нескрываемой грустью, с тайным восхищением.
Он напишет: то был «прыжок не только в область новых конструкций, но и новых идей».
Понимаете?
Он убеждает, доказывает нам с вами, как неразумно и несвоевременно сейчас заниматься новыми идеями, настаивает: надо ограничиться пока новыми конструкциями, будьте реалистами, имейте здравый смысл…
Но убеждает он опять прежде всего себя самого.
Он, «авантюрист милостью божьей», может быть, сильнее всех других грустит, тоскует по этому непозволительному, но такому заманчивому, такому прекрасному «прыжку в область новых идей…».
Годы эти, я сказал, были для Юрия Владимировича временем тяжелого душевного неустройства, сильных и трудных сомнений…
Яков Модестович Гаккель не оставил нам книг, рассказывающих об этой поре своей жизни.
Зато сохранилось другое свидетельство — может быть, более достоверное и не посредственное, свободное, по крайней мере, от всякой позы, от любого вольного или невольного лукавства.
Я говорю о его деловых письмах, адресованных красному директору Балтийского завода Константину Николаевичу Коршунову.
Обычно деловые письма не знают ни чувств, ни настроения, в них — сухая «голая суть.
Эти письма, наоборот, полны чувств, настроения, даже страсти.
Больше того, в них — весь характер Якова Модестовича.
Вот он вежлив, корректен, старомодно любезен, но одновременно придирчив и дотошен:
«…Вполне доверяя Вашей компетенции, мы все же, порядка ради, просим представить нам в ближайшее время подробную программу испытания».
Это «порядка ради» многого стоит.
Вот он аккуратен, педантичен, до смерти боится нашей российской несобранности, разболтанности: «…неожиданная задержка нарушает нашу программу работ по срочной постройке тепловоза, фиксируемую по месяцам…»
Выражение это: «программа, фиксируемая по месяцам» — его излюбленное, оно повторяется в разной связи и по разным поводам.
Вот он рассержен, разгневан, любезность его делается язвительной, начальственно-ледяной: «Прошу не отказать сообщить мне, по чьей вине произошла задержка и какие будут приняты меры…»
Но самое первое, самое сильное чувство, которым дышит каждая строка его писем, — это нетерпение.
Нетерпение, отчаянное желание успеть, уложиться в срок, построить машину к 1 марта 1924 года — ко дню, обозначенному условиями конкурса.
Ломоносов не устает повторять: техника — не скачки, не ипподром, всякий раз он подчеркивает свое пренебрежение к суете и азарту.
Гаккель нетерпения своего совершенно не стыдится. Наоборот, пытается увлечь, заразить им всех, кто занят постройкой тепловоза.
Ломоносов не желает выглядеть спортсменом в технике.
Гаккель просто не думает об этом.
Ломоносов успокаивает себя мыслью о том, что в эти трудные годы он сумел остаться реалистом, ради жизненной, работоспособной машины смог обуздать свою инженерную фантазию, заботился не о себе, а о будущем железнодорожного транспорта.
Гаккель ни в каком самоуспокоении не нуждается.
Два года назад на коллегии Наркомпути он настаивал и сейчас твердо уверен: пока республика строит тепловоз, тепловоз строит республику.
Он знает, как необходимо сегодня это строительство выбитому из колеи, занятому топорами да колунами Балтийскому судостроительному и механическому заводу.
Для того чтобы оставаться реалистом, Якову Модестовичу отнюдь не требуется обуздывать свою инженерную фантазию.
Его фантазию обуздывает, по рукам и ногам вяжет сама наша бедность, наша нищета, нехватка любых, мало-мальски подходящих материалов и механизмов.
«Компонуйте тепловоз из известных науке узлов и частей», — учит своих людей в Штутгарте Юрий Владимирович.
«Стройте тепловоз из того, что нам бог послал, да еще благодарите за это судьбу», — может сказать балтийцам в Петрограде Гаккель.
Инженерная фантазия ему нужна, напротив, чтобы небывалую в мире машину собрать из даров свалки, из случайных отбросов и остатков.
Яков Модестович никак не опасается выпустить шедевр, который новизной и совершенством отпугнет косные массы.
Куда там!
Он готов, согласен построить любой, самый смелый шедевр — было бы только кому строить да из чего.
Юрий Владимирович все эти сегодняшние русские беды два года назад отлично предвидел, на коллегии настаивал: «Не Россия, заграница».
Гаккель их тоже, конечно, предвидел.
Но нашел в себе силу, смелость, азарт сказать: «Не заграница, а Россия».
Однако если теперь его план провалится, петроградский тепловоз к конкурсу не поспеет, у Балтийского завода не хватит на это энергии, средств, людей, то не только Гаккель потерпит поражение — победит ненавистный скептицизм, проклятое неверие в собственные силы, еще больше укрепятся нынешние наши застоой и упадок…
Как этого избежать?
…21 июля 1923 года Яков Модестович пишет Коршунову: «Ввиду краткости срока, остающегося для постройки, мы просим Вас в самом спешном порядке приступить к изготовлению радиатора…» Слова «в самом спешном порядке» он подчеркнул дважды.
Коршунов 22 июля запрашивает «Бюро по постройке», заплатит ли оно 18 рублей золотом за каждый пуд кузова.
24 июля по телефону Яков Модестович отвечает Коршунову, что таких денег у бюро нет.
Коршунов сбавляет двадцать копеек, соглашается на 17 рублей 80 копеек за пуд. Чувствуя, должно быть, крайнюю неловкость всей этой торговли, как бы извиняясь и оправдываясь, Константин Николаевич пишет: «Тяжелое финансовое положение завода и отсутствие у него средств не позволяет нам обойтись без вашего аванса».
Гаккель 27 июля повторяет: нет, все равно слишком дорого.
4 августа Коршунов спрашивает: «А 17 рублей 50 копеек заплатите?»
Ассигнования, выделенные бюро для постройки тепловоза, иссякают, совсем кончаются. Яков Модестович обязан их тратить чрезвычайно скупо, всякий раз с оглядкой. Но он вдруг вспоминает о премии, которую авторы тепловоза получат, если машина займет на конкурсе одно из первых мест.
18 августа Гаккель обращается к Коршунову с неожиданным предложением: ускорьте работы, и мы обещаем заводу «некоторое участие в премии, в случае награждения таковой нашего тепловоза на всемирном конкурсе».
Мысль эта Якову Модестовичу чрезвычайно нравится, и назавтра, не успев, получить от Коршунова ответ на предыдущее письмо, он снова энергично повторяет свое предложение.
Коршунова оно тоже привлекает.