Страница 75 из 84
В случае успеха тепловоза на конкурсе завод сможет существенно поправить свое трудное материальное положение.
Константин Николаевич приглашает Якова Модестовича приехать на завод, чтобы лично обо всем договориться.
Переговоры продолжались три недели, и 23 сентября 1923 года Гаккель и Коршунов подписали официальное соглашение.
Оно деловито и весьма конкретно.
Если завод покажет заинтересованность и старание, выполнит заказ «ни в коем случае» не позже установленного срока, проявит «всемерное усердие к успешному окончанию постройки тепловоза системы Якова Модестовича Гаккеля», то сверх денег, полагающихся за работу, завод получит также шестую часть присужденном автору премии.
Чтобы не возникло потом недоразумений, кривотолков, в договоре заранее предусматриваются все возможные случаи: если удастся взять первую премию, 650 тысяч рублей золотом, завод получит 100 тысяч; если присудят вторую премию, 350 тысяч рублей, заводу причитается 55 тысяч; если повезет и дадут сразу обе, первую и вторую премии, то есть миллион золотых рублей, завод может рассчитывать на 155 тысяч.
В тот самый день, 23 сентября, поздно вечером, домой к Якову Модестостовичу неожиданно приехал Скорчеллетти.
Яков Модестович удивился, но виду не показал, радушно пригласил гостя в кабинет.
Ольга Глебовна легла уже, но, услышав в прихожей голоса, поднялась, вышла в кухню приготовить нехитрый ужин.
Скорчеллетти тянуть не стал, сказал:
— Только безграничное уважение к вам, Яков Модестович, позволяет мне начать этот разговор…
Гаккель нетерпеливо кивнул.
— После сегодняшнего вашего визита на завод я целый день думаю, — сказал Скорчеллетти. — Я стараюсь понять… Вы сознательно закрываете глаза или искренне обманываетесь…
— В чем? — спросил Гаккель.
Скорчеллетти не ответил.
— Я с вами согласен, — помолчав, сказал он. — Время нас заставляет хвататься за соломинку и в эту соломинку верить… Вы отлично знаете, я в себе подавлял всякую разборчивость, всякий скептицизм… Пускай электровоз, пускай монорельсовый вагон, пускай танк, черт, дьявол пускай… Мы за все брались, лишь бы заняться делом…
— Да, да, — сказал Гаккель. — Я знаю…
— Мы тепловоз построим, — не дав договорить ему, сказал Скорчеллетти. — Но… — он резко обернулся к Якову Модестовичу. — Но неужели вы верите всерьез, что машина, собранная наспех, из чего попало, из отбросов, утиля, выдержит конкуренцию с локомотивом германского специализированного завода?
Скорчеллетти вздохнул.
— Неужели, — сказал он, — вас не обожгла безнадежность, когда сегодня утром на заводе вы подписали документ, распределяющий премию, будто она уже у вас в кармане? Неужели вы способны всерьез утешать себя… журавлем в небе?
Яков Модестович вдруг засмеялся.
Скорчеллетти этого не ожидал, растерянно посмотрел на него.
— Видите ли, Владимир Карлович, — сказал Гаккель. — Мы с вами сегодня не машину строим… Начинаем выстраивать нашу веру в самих себя. — Он снял на секунду пенсне, закрыл глаза. — Вам, упорно цепляющемуся за любую возможность вытащить зарод из разрухи, это должно быть понятно не хуже, чем мне…
— Я не о том, — сказал Скорчеллетти, но теперь ему не дал договорить Гаккель.
— Участие в международном конкурсе петроградского тепловоза, — сказал Гаккель, — должно наконец опровергнуть унизительную русскую привычку к собственной беспомощности, доставшуюся Республике от России.
— Зачем конкурс нужен, я знаю, — возразил Скорчеллетти. — Я не знаю только, как его выиграть.
Гаккель посмотрел на него.
— Путь один, — серьезно ответил он. — Поступать неблагоразумно…
Скорчеллетти подумал, вздохнул. Пожал плечами.
— Три года назад, — сказал Гаккель, — профессор Ломоносов из лучших, конечно, побуждений уговаривал меня уйти из тепловозного строительства. Но видите ли… я уверен, что неблагоразумие мое революции сегодня более угодно, чем осмотрительность профессора Ломоносова.
Вошла Ольга Глебовна. Поставила на столик фарфоровый поднос две чашечки кофе, хлеб, кубик масла.
Тревожно взглянула на мужа.
Он улыбнулся ей.
Когда она вышла, Скорчеллетти сказал:
— Боюсь, желаемое вы принимаете за сущее, Яков Модестович.
Гаккель ему ответил:
— Лучший способ сущее сделать желаемым, Владимир Карлович.
Они помолчали.
— Готов признать, — сказал Гаккель. — Как инженер, он был абсолютно прав, возражая против конкурса.
— Кто? — спросил Скорчеллетти.
— Ломоносов. Но как русский человек глубоко ошибался…
Скорчеллетти промолчал.
— Руководство Республики, объявив конкурс, поступило крайне непрактично, — сказал Гаккель. — Но, при этом, знаете, чрезвычайно мудро. И чрезвычайно дальновидно… Поймите это, Владимир Карлович…
Дочь Якова Модестовича, Екатерина Яковлевна Гаккель, помнит тот неожиданный визит к отцу Владимира Карловича Скорчеллетти.
Она рассказывает мне сегодня:
— Когда Скорчеллетти ушел, отец долго не ложился. Ходил по комнате. Играл на скрипке.
В тот вечер он показал дочери письмо, которое давно, еще в 1912 году, после поджога ангара с аэропланом, написала ему в Москву Ольга Глебовна.
До наших дней письмо не сохранилось. Но Екатерина Яковлевна не забыла его, его нельзя забыть…
«Друг мой, — писала в 1912 году Ольга Глебовна мужу, — сердце не выдерживает видеть, как ты терзаешься. Но я твердо знаю, и не случись пожара, ты все равно бы скоро покинул этот жадный коммерческий марафон, хотя и взял на нем призы…
По натуре своей ты художник, а не добытчик. Зачем ты в каждом письме мне пишешь, как мы разорены, что казна отказала в субсидии и растрачено наследство отца? Для нас с тобой это же единственное естественное состояние, такие мы от бога, и тому нельзя огорчаться…
Я скажу тебе сейчас и скажу всегда: ты, мой друг, живешь правильно, и я вместе с тобой…»
В середине декабря 1923 года Гаккель спецвагоном уехал в Москву.
Пять дней не звонил в Петроград, а 21 декабря наконец пдзвонил в бюро Харитонову и, довольный, сказал, что председатель ВСНХ Богданов сдался: Коршунову предписано приравнять строительство тепловоза к военным заказам в смысле сверхурочных работ.
Яков Модестович возвратился в Петроград в самом конце месяца и в тот же день, вечером, съездил на Балтийский завод. Приказ из Москвы о сверхурочных уже пришел, но генератор до сих пор не собрали, в механической мастерской нарезали посторонние бронзовые шайбы.
— Чей заказ? — спросил Гаккель.
Мастер сказал:
— Губисполком распорядился срочно отремонтировать баржи.
Гаккель направился в контору, но Коршунова не застал, его срочно вызвали на бюро губкома.
Поздно вечером Яков Модестович позвонил Коршунову по телефону домой.
— Людей нет, — объяснил Коршунов. — Некому сверхурочные выполнять.
— Неправда, — сказал Гаккель. — Механические мастерские сегодня нарезали бронзовые шайбы. Для кого?
Трубка помолчала.
— Это что, слежка? — резко спросил Коршунов.
— Нет, контроль за соблюдением нашего соглашения, — так же резко сказал Гаккель. — Вы обязались придерживаться сроков?
Коршунов не сдержался:
— Какие сроки! — крикнул он. — Как класс они ликвидированы. Неурожай в Петропавловском районе все сроки пустил под хвост хохлатке. Эти шайбы губком велел для барж резать. Нечем будет семена возить по Ладоге. Вам понятно?
— Нет, сказал Гаккель. — Непонятно, Константин Николаевич. Я не имею права считаться ни с вашим неурожаем, ни с вашим губкомом…
Яков Модестович повесил трубку.
Поднял с постели дочь Катю.
Она подсела к разбитому «ундервуду» и под диктовку отца, еле-еле успевая за ним, двумя пальцами отстучала:
«Вы берете на себя всю ответственность… срываете выступление… на международном конкурсе тепловозов первого и единственного русского тепловоза, постройка которого начата по инициативе тов. В. И. Ленина, срочно велась нами… между прочим, с целью показать производительную мощь республики на международном конкурсе тепловозов…»