Страница 9 из 67

Бледный огонь

Набоков Владимир Владимирович

Песнь первая

Я был тенью свиристеля, убитогоЛожной лазурью оконного стекла;Я был мазком пепельного пуха, – и яПродолжал жить и лететь в отраженном небе.И также я удваивал изнутриСебя, лампу, яблоко на тарелке, —Раздвинув занавески, скрывавшие ночь, я давал темному стеклуРазвесить над травой всю мебель,И как было дивно, когда снег¹⁰ Накрывал весь видный мне лужок и вздымался так,Что кресло и кровать стояли в точностиНа снегу, на этой хрустальной земле!Снимите снова снегопад: каждая плывущая снежинкаБесформенна и медленна, неустойчива и плотна,Тусклая темная белизна на бледной белизне дня,Среди абстрактных лиственниц в нейтральном свете.И после: градации синевы,Когда ночь сливает зрителя со зримым;А поутру морозные алмазы²⁰ Изумлены: чьи это ноги в шпорах пересеклиСлева направо белую страницу дороги?Слева направо читается шифр зимы:Точка, стрелка назад; повторение:Точка, стрелка назад… Фазаний след!С полоскою вкруг шеи щеголь, рябчик облагороженный,Обретший свой Китай позади моего дома.Не в «Шерлоке Холмсе» ли он был, тот, чьиСледы повернутых вспять башмаков указывали назад?Всякий цвет мог радовать меня: даже серый.³⁰ Мои глаза в буквальном смыслеФотографировали. Как только я позволялИли, в безмолвном трепете, повелевал,Все, бывшее в поле моего зрения, —Домашняя ли сценка, листья карии или стройныйСтилет застынувшей капели, —Все запечатлевалось на исподе моих век,Где сохранялось час-другой,И пока это длилось, мне стоилоЗакрыть глаза, чтоб воспроизвести листву,⁴⁰ Домашнюю сценку или трофеи стрех.Я не пойму, почему прежде с озераЯ мог различить наше крыльцо, идяОзерной дорогой в школу, а нынче, хотя ни единое деревоНе застит вида, я всматриваюсь и не разгляжуДаже крыши. Возможно, что какой-то сдвиг в пространствеПроизвел складку или борозду, сместившуюЭтот хрупкий вид, дощатый дом междуГольдсвортом и Вордсмитом, на квадрате зелени.У меня там была любимая молодая кария⁵⁰ С крупными темно-нефритовыми листьями и черным, щуплым,Источенным бороздками стволом. Закатное солнцеБронзировало черную кору, по которой, как развившиесяГирлянды, спадали тени ветвей.Теперь она крепка и шершава, хорошо разрослась.Белые бабочки становятся бледно-лиловыми, когдаПролетают в ее тени, где как будто тихо покачиваетсяПризрак качелей моей маленькой дочери.Сам дом почти не изменился. Одно крылоМы обновили. Здесь солярий. Здесь⁶⁰ Видовое окно обставлено затейливыми креслами.Огромная скрепка телеантенны блестит на местеНегнущегося флюгера, который часто посещалНаивный и воздушный пересмешник.Он пересказывал все слышанные им программы,Переходя с чиппо-чиппо на ясноеТу-уи, ту-уи, потом на хриплое: приди,Приди, при-пррр; вскидывая кверху хвостИли изящно предаваясь легкимПрыжкам вверх-вниз, и тотчас же (ту-уи)⁷⁰ Садясь на свой насест – на новую антенну.Я был дитя, когда умерли мои родители.Оба были орнитологи. Я так частоПытался их вообразить, что нынеУ меня тысяча родителей. Как грустно ониТают в собственных добродетелях и удаляются,Но иные слова, случайно услышанные или прочитанные, —Такие как «больное сердце» – всегда относятсяК нему, а «рак поджелудочной железы» – к ней.Любитель прошлого: сбиратель остывших гнезд.⁸⁰ Здесь была моя спальня, отведенная теперь гостям.Здесь, уложенный в постель горничной-канадкой,Я прислушивался к жужжанию голосов внизу и молился,Чтобы все всегда были здоровы,Дядья и тетки, горничная, ее племянница Адель,Видавшая Папу, люди в книжках и Бог.Меня воспитала милая эксцентричная тетушка Мод,Поэтесса и художница со склонностьюК конкретным предметам вперемежкуС гротескными разрастаниями и образами смерти.⁹⁰ Она дожила до крика нового младенца. Ее комнатуМы оставили нетронутой. Там все мелочиСкладываются в натюрморт в ее стиле: пресс-папьеИз выпуклого стекла с лагуной внутри,Книга стихов, открытая на оглавлении (Мавр,Месяц, Мораль), грустящая гитара,Человеческий череп; и из местной «Стар»Курьез: «Красные носки» победили «Янки» 5:4[6]Гомером Чэпмена[7], – приколотый кнопками к двери.Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил¹⁰⁰ Унизительным, а доказательства – неубедительными.Свободному не нужен Бог – но был ли я свободен?Как полно я ощущал природу прилепленной ко мне[8],И как мое детское нёбо любилоПолурыбный-полумедовый вкус этой золотой пастилы!Книжкой картинок мне в ранние годы служилРасписной пергамент, которым оклеена наша клетка:Лиловато-розовые кольца вокруг луны, кроваво-оранжевое солнце,Двойная Ирида и это редкое явление —Ложная радуга, – когда, прекрасное и странное,¹¹⁰ В ярком небе над горной грядой одинокоеОвальное опаловое облачко[9]Отражает радугу, следствие грозы,Разыгранной где-то в далекой долине, —Ибо мы заключены в искуснейшую клетку.А еще есть стена звуков, еженощная стена,Возводимая осенью триллионом сверчков.Непроницаемая! На полпути к вершине холмаЯ останавливался, заполоненный их исступленной трелью.Вот свет у доктора Саттона. Вот Большая Медведица.¹²⁰ Тысячу лет тому назад пять минут равнялосьСорока унциям мелкого песка.Переглядеть звезды. Вечность впередиИ вечность позади: над твоей головойОни смыкаются, как гигантские крылья, и ты мертв.Обычный мещанин, я полагаю,Счастливее: он видит Млечный Путь,Лишь выйдя помочиться. Тогда, как и теперь,Я шел за собственный свой страх и риск – иссеченный ветвями,Подкарауленный подножкой пня. Хромой и толстый астматик,¹³⁰ Я никогда не бил мячом об землю на бегу и никогда не заносил биты.Я был тенью свиристеля, убитогоМнимой далью оконного стекла.Имея мозг, пять чувств (одно неповторимое),В остальном я был лишь неуклюжим монстром.Во сне я играл с другими детьми,Но, по правде, не завидовал ничему – разве чтоЧуду лемнискаты[10], отпечатаннойНа влажном песке небрежно-проворнымиШинами велосипеда. Нить тончайшей боли,¹⁴⁰ Натягиваемая игривой смертью, ослабляемая,Не исчезающая никогда, тянулась сквозь меня. Однажды,Когда мне минуло одиннадцать и я лежалНичком, следя, как заводная игрушка —Жестяная тачка, толкаемая жестяным мальчиком,Обогнула ножки стула и ушла под кровать,В голове моей вдруг грянуло солнце.А затем – черная ночь. Великолепная