Страница 225 из 276
На суде поверенный «ЗИФ» также заявил, что О. Э. Мандельштам считался у них не столько редактором, сколько «подрядчиком»: «Он поставлял „дешёвку“ и брал за это ниже существующих профсоюзных ставок».
8 июня 1929 года в Московский губернский суд поступило заявление О. Э. Мандельштама — соответчика по делу:
«Совершенно исключительное значение для дела в связи с заявлением юрисконсульта ЗИФа имеют свидетельские показания тов. Шойхета Абрама Моисеевича, проживающего Б. Грузинская ул., № 19, кв. 14, и Колесникова Леонида Иосифовича, находящегося в редакции „Вечерняя Москва“, бывших: первого — пом. зав. редиздата ЗИФ-а, второго — штатного редактора ЗИФа. Эти свидетели могут подтвердить, что ЗИФ-у было известно, что я при своей редакторской работе при обработке „Уленшпигеля“ пользовался переводом Карякина, тогда как ЗИФ теперь это отрицает. Поэтому прошу вызвать указанных свидетелей в суд, выдав мне повестки на руки». [1.130]
Московский Губернский суд с целью установить объём заимствований из переводов Карякина и Горнфельда назначил литературную экспертизу.
ГПК РСФСР 1922 года не содержал чёткого перечня доказательств, которые могли быть представлены сторонами на судебном процессе. Согласно ст. 130 ГПК, суд мог выяснять обстоятельства дела при помощи показаний свидетелей (никто не мог отказаться от дачи показаний в качестве свидетеля, за исключением случаев, когда сообщение требуемых фактов было связано «с нарушением государственной или служебной тайны». В случае заявления стороны о заинтересованности свидетеля в исходе дела или при наличии особых отношений между свидетелем и стороной суд мог не допустить допроса этого свидетеля) либо письменных доказательств.
Формально гл. 15 была ограничена только перечисленными доказательствами, но из смысла процессуального закона вытекало, что ими также могли быть заключение эксперта (экспертиза проводилась для разъяснения возникавших при разборе дела вопросов, требовавших специальных познаний), объяснения сторон (тяжущихся) и третьих лиц и вещественные доказательства.
По всей видимости, экспертиза установила существенные отличия работы ответчика от представленных в суд переводов как самого Карякина, так и Горнфельда. В этом смысле для нас важным является мнение основоположника русского художественного перевода, профессора А. В. Фёдорова: «Большинство переводов (как старых, так и новых), вышедших в течение последних лет, — переводы редактированные. Целесообразность и плодотворность принципа редактуры, широко применяемого сейчас, — вне сомнения. <…>
Какой бы радикальный характер ни имела переделка, редактор всё же вынужден считаться со свойствами перерабатываемого материала, поскольку старый перевод, хотя бы и в изменённом виде, кладётся в основу. Случаи полной творческой переработки редки.
Подобный случай представляет собою изданный ЗИФом перевод „Тиля Уленшпигеля“ де Костера в переработке О. Мандельштама. Здесь мы видим контаминацию двух ранее вышедших переводов этого романа, отбор наиболее удачных вариантов, проверку одного перевода посредством другого и своеобразие подлинника, действительно, найдено (может быть, угадано) сквозь словесную чащу двух переводов. Блестящие результаты, достигнутые Мандельштамом, не случайны, конечно, в плоскости работы самого Мандельштама — крупнейшего художника слова и автора превосходных переводов, и лишь с точки зрения практики редактуры удача эта, пожалуй, случайна, как слишком индивидуальная» (Фёдоров А. В. О современном переводе // Звезда, 1929. № 9. С. 191–192).
В контексте поставленных перед экспертами вопросов они пришли к выводу о том, что О. М. Мандельштам создал самостоятельную версию, которая была лишена политических двусмысленностей, эффективна, сокращена и более привлекательна для читателей. Соотношение представленного варианта перевода оригинальному тексту Шарля де Костера предметом экспертизы не являлось.
В удовлетворении исковых требований истцу было отказано.
20 мая 1929 года, с «горьким недоумением», пострадавший переводчик А. Горнфельд обращается в конфликтную комиссию ФОСП, которую возглавлял С. И. Канатчиков — старый большевик и бывший сотрудник питерской ЧК, — с жалобой:
«В ответ на предложение Конфликтной Комиссии сообщить, каково моё отношение к столкновению между Д. Заславским и О. Мандельштамом, должен сообщить следующее:
Я считаю, что характеристика приемов М<андельшта>ма, данная 3<аслав>ским в Лит<ературной> Газете, в основе правильна. На основании знакомства с обстоятельствами дела, а равно исчерпывающем знании текста „Уленшпигеля“ и всех русских его переводов и изданий, я утверждаю, что в статье 3<аслав>ского нет ни клеветы, ни подтасовок, ни умолчаний. „Оскорбительные сопоставления“ там действительно есть, но повинен в них Мандельштам, и первый сделал их не Заславский, а я.
В частности, если после печатного заявления ЗИФа о том, что М<андельшта>м является только редактором перевода, его нельзя формально обвинить в переводческом плагиате, но всё же напрасно ссылаться на меня для его обеления: в моих словах нет ничего, кроме насмешки. Он ведь сам не отрицает, что исправлен перевод Карякина без помощи подлинника, но посредством моего перевода. Ясно, что редактор, заменяя неудачные выражения Карякина более удачными, взятыми из другого перевода без ссылки на переводчика, приписывает себе его литературный труд. Это мелочь, но ведь в таких мелочах заключается задача редакторского исправления, не говоря уже о сверке с оригиналами, которую Мандельштам произвести не мог.
С горьким недоумением прочитал я письмо писателей в Литературной Газ<ете> № 4, тем более что среди этих писателей немало таких, которых я высоко ценил не только за художественные достоинства, но и за общественно-моральную вескость их произведений. Обманутые, они вводят теперь в заблуждение общественное мнение. Они говорят об ответе М<андельшта>ма мне, полном достоинства, не зная, что я осветил как должно это достоинство в ненапечатанном и прилагаемом письме в редакцию „Вечерней Москвы“. К сказанному в этом письме я хотел бы прибавить один вопрос. М<андельшта>м винит меня в „омертвении социальной и товарищеской связи, на которой держится литература“. Я спрашиваю: кто повинен в таком омертвении, — тот ли писатель, который, получив от издательства подряд, пользуется для исполнения этого подряда чужим трудом, или тот, кого он поставил в необходимость жаловаться на это общественному мнению?
Своевременно я отказался от разбора моего возмущения М<анделыита>мом как в государственном, так и в товарищеском суде. Я считал, что могу ограничиться оглаской дела, о котором, казалось мне, не может быть двух суждений. Вижу, что вера в здравый смысл и здоровую литературную общественность в известной степени обманула. Состояние здоровья, вот уже ряд лет приковывающее меня к комнате, мешает мне приехать на разбор дела и там лично отвести те новые доводы, которые могут быть придуманы для самозащиты, перешедшей в нападение. Мне остаётся поэтому просить Конфликтную Комиссию защитить всемерно моё достоинство и мои моральные интересы, в отстаивании которых, прошу этому верить, с самого начала не было ничего личного. А. Горнфельд».
13 мая 1929 года О. Э. Мандельштам в свою очередь обращается в редакцию «Литературной газеты»: «Уважаемый тов. редактор! Не откажите поместить в ближайшем номере „Литературной газеты“ следующее:
Присвоение авторства называется плагиатом. Присвоение материальных благ именуется кражей. Опубликование же всякого рода заведомо ложных, неполных, неточных или подтасованных сведений, а также порочащих человека немотивированных сопоставлений называется клеветой в печати.
Так называется поступок со мной гр. Заславского (см. его статью „Скромный плагиат и развязная халтура“ в № 3 „Литературной газеты“).