Зарево

— Знаю!

— Трое суток ареста!

— За что?! — проворчал я и «улетучился» из палатки.

Т р и н а д ц а т ы й  д е н ь. Бывали минуты, когда я завидовал пехоте. Разумеется, эти проявления слабости я тщательно скрывал от товарищей. Теперь я публично бью себя в грудь и признаюсь, что это не пристало танкисту. Такие минуты сомнений наступали в определенных ситуациях. Вот хотя бы в этот день. Я завидовал пехоте, что у них такие маленькие, даже уютные, мишени на полигоне. Летом человеку есть где спрятаться от солнца, зимой — от ветра. А у нас что? Огромная равнина, почти совсем лишенная больших деревьев, даже кустов. На краю этой равнины стоит двухэтажное строение. В нем размещается центр управления мишенями, установленными на определенной дистанции, укрытиями, танками и, разумеется, людьми. Это строение называется вышкой. Теперь на каждом стрельбище есть своя вышка. Однако я помню настоящие вышки, воздвигнутые из сосновых бревен, с отверстиями вместо окон, без дверей и электрических печек. Вот это были вышки! А теперь уже не то! Из кирпича, со всеми удобствами, с пультом управления, как на столах режиссеров телевидения. Сидит в таком помещении кто-то из штаба части, командир роты, руководитель стрельб и рядовой, подкладывающий дрова в печь. Остальные на открытой местности, на ветру. Летом еще терпимо, а вот зимой, когда ударит мороз, не помогают даже кожаный комбинезон, надетый на зимнюю форму, шлемофон на меху и теплые бурки. Человек считает часы и тех, кто еще не стрелял. Через определенные интервалы танки движутся в сторону мишеней, раздаются выстрелы пушек и стрекот пулеметов, видны кое-где взрывы, вблизи мишеней, и танки возвращаются. Смена экипажей — и снова вперед. Иногда заест пулемет, сгорит предохранитель у рации, кто-то плохо включит стабилизатор. Один стреляют, другие чистят снаряды для пушек, заряжают пулеметные ленты. Когда экипажи возвращаются на исходные позиции, на мачте «башни» вместо красного флажка поднимается белый. Он означает, что стрелять нельзя. Далеко в поле, на линии мишеней, вырастают, словно из-под земли, маленькие человеческие фигурки и бегут в сторону мишеней, подсчитывают количество пробоин, отмечают их и возвращаются в мощные бетонные укрытия. Оттуда передают данные по телефону в «башню».

Тринадцатый день на полигоне начался отлично. Впервые из пушек стреляли заряжающие. Это было их боевое крещение. Было заметно, что они очень волнуются и стараются добиться как можно лучших результатов. Так уж получается, что любая стрельба, даже из рогаток, вызывает желание состязаться с кем-нибудь, проверить свое умение. Я никогда не верил и не верю тому, что бойцу все равно, попадает он в мишень или нет.

Первый заряжающий поразил третьим снарядом мишень, имитирующую вражеский танк. Следующим стрелял рядовой Мирослав Гирко, один из лучших заряжающих в части. Когда танк двинулся, я подошел к стереотрубе. До меня не долетел еще грохот выстрела, а я увидел пробоину в толстом слое фанеры, за нею вторую и третью. Было на что посмотреть: концерт, а не стрельба. Другие стреляли не хуже. Скоро мишень пришлось заменить. Она выглядела как решето. Вечером мы привезли ее в лагерь и установили перед палатками нашей роты. Она говорила убедительнее любых слов о качестве стрельбы.

Наступила очередь стрелять и моему заряжающему. Я был командиром взвода, а одновременно и командиром танка. Поскольку стрелял солдат моего экипажа, я должен был ехать вместе со всеми. Место заряжающего занял командир орудия. На этот раз он заряжал пушку и пулемет.

Мы уселись в машину, я включил рацию и связался с «башней». Кристин опустил ствол пушки, включил электроспуск. Когда я услышал в наушниках команду «К бою!», механик-водитель уже включил первую скорость. По команде «Вперед!» он передвинул рычаг коробки передач, и мы тронулись. С этой минуты дорога была каждая секунда. На «башне» включили секундомеры.

— Цель видишь? — спросил я Крысека.

— Вижу!

— Какой прицел?

— Тринадцать, осколочно-фугасный!

— Дай лучше двенадцать!

— Есть!

— Хорошо.

— Осколочно-фугасным заряжай!

Щелкнул замок пушки. Командир орудия дослал снаряд.

— Осколочно-фугасный готов!

Я посмотрел в наблюдательное устройство на мишень. Цели были видны, но не очень четко. В воздухе висел небольшой туман и смазывал контуры предметов.

Я бросил взгляд на ствол пушки и задержал дыхание.

— Ты действительно видишь цель?

Ответом был выстрел — настолько сильный, что машину качнуло. Как положено пушке. Ствол слегка подбросило вверх. Когда снег опал, я увидел несколько фигур, в панике покидающих укрытие и прячущихся в неровностях местности. Я тотчас же включил блокирующее устройство и поднял пушку вверх.

— Разрядить пушку!

Командир орудия молниеносно выполнил это. Крысек удивленно взглянул на меня.

— Ты действительно видел цель?

— Ей-богу!

— Тогда проси его, чтобы с теми, кто лежит в снегу, ничего не случилось. Прокурор уже, наверное, в пути.

Мы вернулись на исходные позиции. Крысек больше уже не стрелял. Две машины помчались в сторону укрытия, нас окружили любопытные. Каждый хотел знать, что произошло. Я отвел заряжающего в сторону. В глазах у него стояли слезы.

— Товарищ поручник, я был уверен, что это мишень, и ударил по ней. Если бы я не видел разбегающихся бойцов, никогда бы не поверил, что это было укрытие.

Через два дня все выяснилось. Мишень и укрытие были похожи и по размерам и по цвету. Укрытие было немного темнее. Врач установил, что Крысек плохо различает оттенки цветов. Ни заряжающим, ни командиром орудия не мог быть. К счастью, никто из бойцов, сидевших в укрытии, не пострадал. Они бросились из него врассыпную, не поняв, что происходит. Когда сориентировались, что стреляют не по ним, ползком возвратились назад. В укрытии было все же безопаснее.

Д в а д ц а т ы й  д е н ь. После окончания занятий мы отводили всегда несколько часов на приведение в порядок боевой техники. Чистили вооружение, убирались внутри машин, заправляли баки горючим, подкручивали гайки, проверяли шплинты. Работы хватало. Больше всего времени занимали натяжка гусениц и чистка, а точнее, пробивка пушки. Вставляли в ствол деревянный шест (банник), обернутый тряпьем, и толкали его до тех пор, пока он не проходил насквозь. Это было не так-то просто. При каждом толчке шест углублялся не больше чем на два-три сантиметра. Его держали не менее четырех танкистов. А силенки у них было не занимать. Несмотря на это, вся процедура продолжалась около часа. После такой тренировки не было ни сил, ни аппетита.

Я оделся потеплее. Надвигались сумерки, крепчал мороз. Трещали деревья. Я разыскивал как раз какую-то инструкцию, когда в палатку заглянул дежурный.

— Товарищ поручник, тревога!

— Где?

— У нас!

— Кто объявил?

— Дежурный офицер. Он вызывает также командира роты.

— Он в танковом парке. Беги к нему! Пошли кого-нибудь к начальнику продовольственного склада. Пусть подготовит сухой паек. На несколько дней!

Покидая палатку, я слышал, как в парке уже гудели танковые подогреватели. Механики-водители остались у своих машин, остальные побежали в палатки за личным оружием и снаряжением. Не успел командир роты вернуться из штаба, как танки уже построились в колонну, стояли и ждали сигнала к выступлению. Офицеры захватили с собой карты с нанесенными на них районами сосредоточения.

Совещались недолго. В результате на дороге остались только танки командиров взводов и командира роты. Остальные вернулись в парк. Из их экипажей было образовано пехотное подразделение, во главе которого встал старшина роты. Мы получили одно задание, а пехота — другое. Каждый двинулся в свою сторону.

Я ехал в первой машине. Командир роты приказал мне довести колонну до назначенного района вблизи озера Глубокое. Я был еще слишком молодым, чтобы знать все дороги на полигоне и бездорожье. Впрочем, полигонная дорога понятие чисто условное, особенно зимой. Достаточно, чтобы по молодому лесу проехал на танке какой-нибудь безумец, и вот уже готова дорога, которой невозможно найти на карте. Включать фары было запрещено. Горели только зеленые и красные точки габаритных огней и приборы ночного видения.