Зарево

У меня сложилось впечатление, что мы едем наугад. Но так только казалось. Механик-водитель отлично видел дорогу, умело объезжал опасные впадины и повороты, а также толстые деревья. Я высунулся по пояс из люка танка. Одной рукой я держал карту, другой защищал от веток лицо. За нами двигались остальные танки, не отставая от нас ни на шаг. В морозной тишине далеко разносился гул работающих двигателей. Я внимательно рассматривал окрестности и искал обозначенные на карте ориентиры. Это было не так просто. Несколько раз у меня возникало желание остановить танк и доложить командиру роты, что я не могу вести колонну. Потому что я не знал, где мы находимся. Однако мне было стыдно признаться в этом. Наверное, из-за экипажа. Он верил мне. Механик-водитель реагировал на каждую мою команду и без колебаний ехал туда, куда я ему велел. Командир орудия и заряжающий беззаботно спали, один удобно устроившись на полу, другой опираясь головой о привод стабилизатора. Они были уверены, что мы без каких-либо приключений доберемся до района сосредоточения.

Через два часа мы устроили короткий привал. В отдыхе нуждались все. Я, окоченев от холода, с трудом вылез из люка. Офицеры собрались у машины командира роты. Батя, высокий, уже немолодой капитан, взглянул на меня исподлобья и покрутил головой.

— Ну-ну! Ведете вы хорошо. Вероятно, когда-то здесь уже бывали?

— Да! Когда учился в офицерском училище, несколько раз прошел по этой трассе своими ногами.

— Вот и отлично! Тогда ведите до конца. Сегодня лучше не блуждать.

Я ожидал не этого. Мы проезжали глухие леса и снежные равнины, скованные льдом ручьи и стеклянные зеркала озер. Надвигалась ночь. В покосившихся хатках, которые мы миновали, горело все меньше света. В деревнях нас встречал уже только лай собак. Позже и они умолкли. Все живое пряталось от мороза. Мы продолжали ехать. В район сосредоточения добрались к полуночи. Укрыли танки под развесистой кроной вековой сосны и закрыли люки. Постепенно умолкли двигатели. Они наполняли благотворным теплом корпуса танков. Даже не верилось, что частичка тепла может принести человеку столько радости!

Я в течение двух часов обеспечивал радиосвязь взвода. Поэтому я не выключал рации и не снимал шлемофона. Антенна выхватывала из эфира какие-то далекие разговоры, сигналы и свистящие писки. Тепло постепенно расслабляло, и я уснул.

Я до сих пор поражаюсь солдатскому сну. В нем есть что-то специфическое. Будучи подхорунжим, я спал на ящиках с боеприпасами. А в это время мои товарищи стреляли из танков. Раздававшийся поблизости грохот выстрелов совершенно не мешал мне. Возле меня спали другие. Их тоже ничто не трогало. Однако достаточно кому-либо — пусть даже издалека и совсем тихо — объявить об окончании занятий, тревогу или сбор, назвать чью-то фамилию, как те, кого это касалось, тотчас же просыпались. Я спал, но как только в наушниках звучали мои позывные, я открывал глаза и подтверждал прием. Когда в четвертый раз я ответил: «Мелон», говорит «Ломница-2»! Слышу тебя хорошо!» — я уже не смог больше уснуть. Ругался механик-водитель, ему вторил заряжающий. В танке царила настоящая стужа. Коченели руки и ноги, стучали от холода зубы. Я приказал включить подогреватель масла. Он работал минут двадцать. Мне и командиру орудия было тепло, но заряжающий и механик-водитель продолжали стучать зубами. Я открыл люк. Наверху светились звезды. Броня, до которой я дотронулся голой рукой, щипала кожу. Расхаживавший между танками часовой сообщил, что на улице двадцать четыре градуса мороза. Не хватало только белых медведей. Я уже собирался было закрыть люк, как услышал вдалеке гул мотора. Я решил, что мы уже выступаем, и поэтому быстро включил рацию. Спустя минуту услышал в наушниках сонный голос:

— Кто, черт побери, включил двигатель?

— Докладываю — это я, «Ломница-2»!

— Кто вам велел?

— Чувство долга. Танк в любую минуту должен быть готов покинуть этот район. Поэтому двигатель должен быть теплым.

— Верно, верно! За эту идею вас следовало бы озолотить! Прогреть все моторы!

Я не стал ждать особого указания. Боясь, что кто-нибудь изменит в последнюю минуту решение, я приказал немедленно включить моторы. Через полчаса в танке снова стало тепло.

В шесть часов командир роты вызвал к себе весь офицерский состав. В течение часа мы наносили на карты изменившуюся тактическую обстановку. Появились новые сплошные и пунктирные линии, ромбики, кружочки с черточками, и крестиками, квадраты и треугольники. И каждый из них был сокровищницей знаний о войсках «противника» и собственных войсках. Перед, нашей ротой была поставлена задача уничтожить «противника», оборонявшегося между Гетманской горой и правой опушкой леса. Мой взвод, конкретнее — я с экипажем, должен был наступать на правом фланге роты.

Район сосредоточения мы покинули вместе с восходом солнца. Вставало красное от мороза, но отрадное утро. Мы радовались, что наконец-то закончилась кошмарная ночь. С задеваемых танками ветвей падали большие комья снега. Колонна въехала в окруженный деревьями и утопающий в снегу овраг. Затем она начала круто подниматься вверх, еще сто метров леса, и дальше расстилалась уже равнина. С одной стороны была видна Гетманская гора, с другой — стена соснового леса. Это было направление нашего наступления. Танки один за другим преодолевали подъем дороги и выезжали на равнину. Моя машина шла последней в колонне. Перед подъемом механик-водитель переключил скорость и прибавил газу. Танк преодолел с ходу половину подъема и вдруг замедлил скорость, гусеницы начали пробуксовывать на месте, и свыше тридцати тонн стали съехало вниз. Мы попятились, взяли разбег — и снова вперед. Но снова оказались внизу.

А тем временем на равнине завязался бой с «противником». Раздавались выстрелы из пушек и пулеметные очереди. Рота не могла без одного взвода перейти в наступление. Танки укрылись в деревьях и вели оттуда огонь по «противнику». Они внимательно следили за дорогой, на которой должен был показаться мой танк.

Другого выхода не было. Пришлось чуть-чуть свернуть с дороги и ехать по кустам можжевельника. Улучшилось сцепление у гусениц, и машина начала с трудом подниматься вверх. Словно по команде, со всех сторон из-за кустов и деревьев выскочили неприятельские солдаты и открыли по нас огонь. Нас это не очень волновало. Однако, когда они начали бросать в танк связки петард, дело приняло уже неприятный оборот. Одна из них едва не влетела внутрь машины, другую я успел сбросить на землю. Я приказал механику-водителю закрыть люк. И вовремя, потому что уже через минуту на волнорезе взорвалась одна из петард, вдребезги разбив передний щиток и две фары. В перископы я видел, как несколько вражеских солдат вскочило на наш танк, а спустя несколько секунд услышал срывающийся от злости голос механика-водителя:

— Товарищ поручник! Ничего не вижу!

Я понял, что произошло. Те закрыли снаружи смотровые щели приборов наблюдения. Вслепую никто не поедет. А если кто-либо из нас высунет из люка голову, то они его — цап! Мы попали в хорошо подготовленную засаду. Колонну они не трогали. Терпеливо ждали того, у кого будут трудности с преодолением скользкой преграды. И дождались. Выход был только один. Я приказал:

— Спустить ствол и вращать башней!

— Есть!

— Теперь уже вижу, — обрадовался механик-водитель.

— Прибавь скорость, а то снова «ослепнешь».

Как только мы появились на равнине, командир роты тотчас же отдал приказ наступать. Мы двигались, развернувшись в боевой порядок, и стреляли холостыми снарядами. Я обернулся назад. За нами наступала пехота. Она поддерживала нас. За нашим танком бежал весь мой взвод. Мы встретились на поле боя. За ночь ребята прошли немало километров. Видно было, что они очень устали. Гораздо больше, чем мы. Они бежали и стреляли из автоматов длинными очередями. Я помахал им флажками. Они заметили.

Через четверть часа на учебном поле начали происходить удивительные вещи. Пехота, едва поспевавшая за танками, вдруг опередила их и бежала впереди нас, то и дело оглядываясь. А за нами бежали солдаты «голубых» и ловили наших. Их было значительно больше, и они действовали совершенно свободно.