Страница 4 из 8
Глаголен трижды повернул рычаг, заделанный в столешницу (откуда-то снизу раздался тихий мелодичный звон), и опустил взгляд на рукопись, давая понять, что разговор окончен.
Комната? Это были покои из четырех помещений: спальни, кабинета-библиотеки, столовой и ванной. Два очага, восемь окон (правда, слишком узких), отхожее место с сиденьем и бездонной дырой. Чистая одежда – без изыска, но добротная, удобная и дорогая. Нижнее белье! Ночной колпак и рубаха до полу. Шерстяные чулки. Домашние туфли. Слуга! Добрый, заботливый старикан по имени Лепа; в иерархии замка он стоял неизмеримо выше пленных чудотворов, потому никогда в их сторону не смотрел – но принял распоряжение хозяина со всей серьезностью и прилежанием.
Он очень скоро объявил, что ванна готова, и Войта зашел в жаркую чистую комнату с парившей купальней в центре. Начал стаскивать с себя засаленную, вонючую одежу, забыл о повязке из рушника поверх рукава – и слуга немедленно кинулся развязывать крепкие узелки, помогая себе зубами. Ком встал поперек горла, плечи тряхнуло, и слезы побежали по щекам – Войта стоял и плакал, глядя на горячую прозрачную воду, пахшую травами, и изредка неловко вытирал нос левой рукой. Лепа истолковал его слезы по-своему и принялся уговаривать его, как маленького:
– Не бойтесь, господин Воен. От горячей воды больно лишь в первую минуту, потом только хорошо – раны очистятся. Я добавил в ванну чистотела, шалфея и череды, как велел лекарь.
– Я не господин, – проворчал Войта сквозь слезы. – Называй меня просто по имени.
У него никогда не было слуг.
Ступать грязными пятками на белоснежный мрамор спуска в купальню казалось глумлением над святыней, но Лепа и тут понял замешательство Войты не так: услужливо поддержал его под локоть.
Горячая вода обожгла ссадины, впилась в рану будто острыми зубами, но слуга оказался прав – через минуту боль отпустила, блаженно закружилась голова, тепло полилось в каждую клеточку тела, опьянило, одурманило запахом трав; Войта вытирал лицо мокрой рукой и не чувствовал слез, бегущих на щеки, – вода была горяче́й. Он клялся самому себе, что через три дня повторит отказ, что Глаголен не заставит его выдать тайны чудотворов мрачунам, не принудит работать против Славлены, – и не верил своим клятвам. Сутки назад он, раненый, избитый, прикованный цепью к стене, валялся в грязной луже под ледяным дождем и принимал это как данность. Если бы ему и довелось подремать сегодня, то в холодном погребке при пекарне, где Рыба никогда не появлялся, на каменном полу, по-собачьи свернувшись в клубок, – и он бы счел это удачей, блаженством.
В купальне с мягким, выстланным мочалом подголовником Войта быстро задремал, согревшись. Слышал сквозь сон, как Лепа добавляет в купальню кипяток – осторожно, по стенке. И как с этого места к телу идет волшебный, усыпляющий жар…
Он провалялся в купальне часа три, убеждая себя в том, что это в последний раз. Что он готов прямо отсюда вернуться в ледяную лужу на заднем дворе или в погребок при пекарне.
Ночная рубаха с мягоньким легким ворсом и три перины на кровати поколебали его решимость, равно как и богатый ужин, поданный в постель. Приходил лекарь и вместо хлебного вина и уксуса использовал жирную, дурно пахшую мазь, которая быстро успокоила боль в потревоженной ране.
Войта спал долго, до следующего утра (не раннего вовсе), и, проснувшись, долго не мог понять, где находится. Потом думал о побеге (понимая, какую выдумывает ерунду: из башни не убежишь), потом хотел встать, но Лепа (будто дежуривший под дверью) принес завтрак. Пушистый белый хлеб из пекарни был еще теплым…
Он бы пролежал весь день: мечтал, что когда окажется на свободе, вернется домой – тогда обязательно пролежит в постели целый день. Может быть, даже не один. Но снова пришел лекарь, потом Лепа предложил одеться, и Войта понял, что лежать ему вовсе не хочется, а хочется посмотреть, что за книги стоят на полках в кабинете.
Три книги лежали на столе. Лепа развел огонь в очаге у Войты за спиной и услужливо зажег три свечи в лампе под абажуром – через узкое окошко пробивался серенький свет тусклого осеннего дня, и лампа пришлась кстати.
Книги, хоть и в кожаных переплетах, оказались рукописными. И автором всех трех значился господин Глаголен: доктор оккультной натурфилософии, герметичной антропософии и естествоведения, учредитель кафедры предельного исчисления и движения материальных тел, создатель теории электрических сил.
Первая из книг посвящалась предельному исчислению, от метода исчерпывания восходившая к описанию материального движения. Войта думал, что не вспомнит и десятой доли того, что знал когда-то, и даже отложил книгу с мыслью, что пока это слишком сложно для мозгов, заржавевших на дожде и накрученных на мукомольный жернов. Заглянул в две другие книги: теорию электричества счел ненужной чудотворам, а книгу по общей теории энергетического поля нашел для себя слишком простой. Его манила книга по математике – как брошенный вызов.
Да, сначала мозги скрипели и поворачивались с усилием, подобно жернову в пекарне. А потом Войта забыл, что может чего-то не помнить. Язык символов всегда давался ему лучше языка слов, в формальной записи он видел больше образов и смыслов, чем в пространных пояснениях: логические цепочки стройны тогда, когда коротки и однозначны. И… вообще-то Войта рядом не стоял с Глаголеном по уровню знаний… Во всяком случае, в математике.
Лепа сообщил, что накрыл обед в столовой (и вроде бы даже заранее об этом предупреждал), но Войта так и не вышел к столу – каждую минуту собирался закончить и встать, но минута бежала за минутой до тех пор, пока Лепа не принес первое блюдо в кабинет (да-да, обед подразумевал перемену блюд!).
Примерно то же произошло и с ужином.
Удивительный механизм управлял лампой, Войта не сразу его заметил: по мере того как свечи сгорали и становились легче, груз на шарнире постепенно (!) поднимал их под абажур… Лепа менял свечи, будто подглядывал за ними в замочную скважину. Впрочем, Войта не удивился бы, если бы узнал, что слугу оповещает звонок, механически связанный с высотой противовеса.
Он исчеркал стопку бумаги (плотной и белой, сделанной на заказ, с филигранным вензелем Глаголена), изломал с десяток перьев (руки отвыкли, огрубели), заляпал чернилами стол – и все потому, что некоторые выкладки старого мрачуна были ему непонятны. Оставить все как есть, принять доказательство на веру или спросить Глаголена он считал ниже своего достоинства – пришлось разбираться.
Лепа, заходя менять свечи, зевал, жмурился и ежился, но как Войта иногда не замечал жену, так теперь не обращал внимания на слугу. Наверное, если бы лампа погасла, он бы задумался о том, почему это произошло, но она не гасла… Тусклый день давно сменился черной ночью, а потом в узком окне забрезжил следующий тусклый день – спать не хотелось, просто немного ело глаза.
Появление лекаря стало для Войты досадной помехой: чтение книг такого рода требует предельной сосредоточенности, отвлечешься на минуту, потеряешь мысль – и нужно возвращаться назад на несколько страниц. За лекарем последовал завтрак, и по-хорошему надо было поспать, но, облачившись в ночную рубаху, Войта так и не лег – заглянул в книгу, чтобы уточнить не дававшее ему покоя утверждение, и снова принялся переводить именную бумагу Глаголена. Лепа принес ему теплый халат.
Едрена мышь, это был прорыв. И в математике, и в механике. Простота и изящность описания материального движения потрясала. У Войты захватило дух от раскрывшихся перед ним возможностей: обладая таким инструментом, можно свернуть горы – в прямом смысле, горы магнитных камней. К обеду его охватило лихорадочное возбуждение: изысканная еда вызвала вдруг отвращение, кусок не пошел в горло; Войту бил озноб, несмотря на пылавший за спиной очаг, – но он не ощущал озноба. Бдительный Лепа позвал лекаря, но Войта наорал на него и выгнал вон. Лекарь оказался настырным, вернулся через четверть часа, подсунул под руку крепкого успокоительного настоя – и вскоре Войту водворили в постель с грелками под пуховыми одеялами. Лекарь больше не называл его Белоглазым, а обращался учтиво: «Господин Воен». Засыпая, Войта пробормотал: