Страница 6 из 103
Сначала рабыню неторопливо и замысловато привязывали или подвешивали к сложной деревянной раме, используя для этого то цветные шелковые шнуры, то грубые волосяные веревки. Яркий ковер с причудливым рисунком, на котором все это происходило, всегда был ярко освещен, остальная часть шатра тонула в комфортной полумгле. Представление шло под заунывную вибрирующую мелодию неизвестного музыкального инструмента.
Ирме казалось, что мастер узлов не повторился ни разу.
Каждый раз поза рабыни была невероятно мучительна, уже через несколько минут заставляя рабыню дрожать от напряжения в вывернутых и напряженных суставах и мышцах. Очень скоро эта дрожь охватывала все тело — кроме той его части, которая оставалась зафиксирована и неподвижна. Именно той части, которую на эту ночь мастер выбирал для нового фрагмента татуировки.
Каждый раз поза рабыни позволяла зрителям видеть ее лицо, на котором выражение муки и боли сменялось совсем другим, когда мастер неожиданно прекращал работу татуировочной иглой и ловкими пальцами доводил рабыню до предела желания или до экстаза. Ирме никогда не удавалось угадать, что ее ждет в следующий момент и ее лицо красноречиво отражало это: ожидание, разочарование, наслаждение.
Видимо это и было «гвоздем программы», потому что в те дни, когда последовательность татуировки заставляла мастера разворачивать свою модель так, что зрители не видели ее лица — перед ней ставили неизвестно откуда попавшее к кочевникам громадное зеркало тонкой южной работы.
Каждый раз поза рабыни показывала зрителям ее широко раздвинутые ноги и зияющее лоно во всю глубину. Это Ирма ненавидела больше всего. Ей казалось, что она чувствует уставившиеся туда взгляды, как щекотку от мохнатых лап отвратительного паука. До своего рабства она не знала ничего отвратительнее жирных мохнатых пауков. Открытость ее сокровенного естества щекочущим взглядам заставляла ее заливаться пунцовым румянцем до самых сосков.
И каждый раз эта волна румянца вызывала шелестящие аплодисменты зрителей.
И каждый раз щекотка похотливых взглядов заставляла Ирму сочиться «росой желания».
Чувствуя влагу, стекающую на бедра, Ирма ненавидела себя и свою медоточивую дыру, но ничего не могла с собой поделать. Это предательство собственного тела делало унижение абсолютным, а пунцовая волна покрывала уже не только лицо и грудь, но и живот.
Но дважды это унизительное предательство тела достигало абсолютных вершин: в самом начале, когда мастер клал первые линии между копчиком и лобком. Особенно, когда мастер наносил татуировку на малые губы и капюшон секеля, и под его пристальным взглядом из Ирмы текло, без всякого преувеличения, ручьем. Уколы иглой делали желание каким-то особенно острым и совершенно нестерпимым. Рабыня кончала вновь и вновь, то улетая в звезды, то погружаясь в полное презрение к самой себе. Мастер пережидал и невозмутимо продолжал работу.
В тот раз Ирма так измоталась, что не смогла идти в клетку собственными ногами.
И совсем недавно, когда мастер наносил татуировку на макушку и темя, зажав ее голову между коленями. В душном шатре мастер был одет лишь в набедренную повязку. Мускулистое жилистое тело сочилось потом. Перед глазами Ирмы покачивался смуглый кончик члена, ноздри вдыхали острый запах мужского пота. От этого зрелища ее рот наполнялся слюной, а уж внизу она текла просто рекой. Ирма остро ненавидела себя, но ничего не могла поделать. В какой-то момент она начала неосознанно посасывать кляп и это так завело ее, что она кончила, просто глядя на мужской член.
Но самое унизительное было в том, что мастер узлов и мастер татуировки был тем же воином, кто пленил ее, заковал в ошейник, заклеймил, надругался и изуродовал. Первым человеком в ее недолгой жизни, которого она ненавидела до стука крови в ушах и кровавой пелены перед глазами.
Каждый раз поза рабыни позволяла зрителям видеть, как затихает танец бедер и лона рабыни, достигнувшей экстаза. И как блестят ее бедра, когда она по каплям истекает желанием, которое волею мастера осталось неудовлетворённым.
Все это оставалось беззвучным — и крики экстаза и стоны боли одинаково глохли во все том же кляпе в форме мужского члена, который свободно повисал на цепочке, прикованной к ошейнику, только во время сна, бега и еды.
Только монотонная вибрирующая музыка…
Обычно мастер закачивал очередной фрагмент далеко за полночь и тогда рабыню, изможденную болью и наслаждением, возвращали в клетку, где ее дожидалась миска все той же серой каши и кувшин простой воды. Случалось, Ирма засыпала, уронив голову в миску с едой. Чтоб проснуться от рывка за ошейник с первыми лучами солнца…
Видимо, с другими рабынями происходило нечто подобное, потому что поутру все появлялись со свежими татуировками. Ирма заметила это в первые дни, когда еще не дошла до края измождения.
Сейчас же она просто была не в состоянии обращать внимание на окружающее.
Да это и не волновало ее.
В этом отупляющем утомлении она не заметила, что прошлое утро было необычным.
Суета в рабских загонах началась еще затемно. Крики, звуки ударов, ржание лошадей и мычание тягловых буйволов, гортанные крики волосатых уродливых тварей с юга. Ярмарка закрывалась, караванщики готовились в путь: запрягали скот, складывали шатры, готовили телеги с рабскими клетками.
Нежный товар не пойдет пешком по суровым пескам. Его повезут, будут укрывать от солнца и беречь от зноя, укутывать от ночной прохлады, сытно кормить и вволю поить, мыть и причесывать. Пойманный человеческий скот стал товаром и товарный вид приобретал конкретную цену.
С рассветом караваны покинули рабские загоны. Приказчики южных работорговцев и сопровождающие их воины кочевников ушли к побережью. Именно там купцы рассчитаются за товар. Тот товар, который дошел. Умершие в дороге не будут оплачены.
Отсюда кочевники вернуться обратно, а рабы в трюмах отправятся за море. Там купцов будут ждать доверенные люди владык Юга. Они отберут лучшее и заплатят за товар, который дожил и не потерял привлекательного вида.