Страница 20 из 103
Ей не пришлось, как остальным рабыням, смотреть на то, как двое охранников ранним утром аккуратно свежевали тело, сняв кожу единым «чулком», как с пушного зверька. Вывернутую на изнанку рабскую шкуру хозяин рабыни аккуратно свернул и положил в ведро с буйволовой мочой — для просолки. Ведро, кстати, поставил в рядом с клеткой, в которой ехала связка казненной рабыни.
Останки и требуху разделали и бросили в кормушки к буйволам. Те, как и свиньи, с удовольствием пожирали при случае мясо и падаль, не боясь членистоногих тварей. Звери пустыни не брезговали никакой пищей — иначе они бы не выжили.
Зато остальные рабы извлекли наглядный урок: если глупую овцу пришлось забить — но это не повод бросать шкуру и мясо. Простой крестьянский подход, очень хорошо знакомый многим из них.
Только теперь они сами были овцами и кроликами…
Ирма пребывала в беспамятстве полную руку дней.
Пока Ирма отсутствовала разумом в этом мире, караван рабынь пересортировали, проверили и пометили.
Метки степняки наносили между лопатками и поясницей, алым соком ягод степного кустарника, густо растущего там, где сбегающие с гор ручьи впитывались в песок Степи. Метка легко читалась на спине рабыни, распростершейся у ног хозяина.
Сразу после нанесения знака распечатанные рабыни впервые получали кружку «рабской горечи» — черного напитка, горького, как судьба рабыни. Теперь каждое утро рабыни будет начинаться «рабским чаем» — пока не алая надпись не исчезнет с ее спины или новый хозяин не решит по-другому.
Метка на спине держалась полгода. Пока рабыня пила «рабскую горечь» у нее пропадали регулы и возможность зачать. У рабыни, употреблявшей «рабскую горечь» до времени исчезновения алых меток регулы уже не возвращались никогда.
Распечатанных рабынь и девственниц поместили в разные клетки, на разные связки.
По мере того как караван удалялся от гор и приближался к центру Степи, становилось все жарче. Скоро дневная жара стала непереносимой и для животных.
График движения сменился — караван трогался в путь перед закатом и двигался до рассвета, стараясь успеть к следующему источнику. Днем рабыни дремали в расслабляющей жаре, ночью раскачивались в повозках, прижимаясь друг к другу — ночь над раскаленными песками после полуночи становилась очень прохладной.
Праздность приводила к тому, что искушение поговорить становилось невыносимым.
Поэтому днем появились «учебные занятия»: рабынь натаскивали моментально принимать рабскую позу по команде и нещадно карали за малейшее промедление. Многим поначалу не давалась поза «покажи», где требовалось максимально подняться на пальчиках ног и лопатках. Но Жало — отличный стимул. После такой физкультуры рабыни в клетки буквально заползали.
Но охранники не расслаблялись.
На каждой стоянке сразу по несколько рабынь стояли буквой «Г» в колодках, рассматривая вываленные языки сотоварок, по которым ползали мухи, и скашивая глаза на собственный. Невозможность скованными руками отогнать насекомых заставляла рабынь мотать головой, отчего языки раскачивались, как коровьи хвосты.
Однако Жало в опытных руках служило не только стрекалом.
Две взрослых рабыни затеяли драку за место в очереди у вечернего котла — и старший каравана прописал каждой по 20 плетей. Нарушительниц вывесили за связанные запястья на высоченных колесах повозок и рабы наглядно убедились, что Жало отлично заменяет плеть. Одна рабыня потеряла сознание на третьем ударе, другая — на четвертом. Обе выли так, что забеспокоились даже флегматичные буйволы, которые общипывали колючий кустарник вдалеке от стоянки.
Женщин приводили в чувство, поднося к носу ведерко с буйволовой мочой (не водой же отливать — вода драгоценность, а от мочи запах стоял такой, что глаза слезились за пять шагов от места, где помочился зверь) и добавляли. На втором десятке обе улетали из мира с одного удара. Но экзекуторы никуда не торопились. Публичное наказание это урок не только провинившимся, но и наблюдающим.
После экзекуции рабыни два дня пролежали пластом, а спиной к прутьям клетки не могли прикоснуться еще две руки дней. Но никаких рубцов, никаких кровоточащих ран, никакого воспаления и заражения. Только красная полоса покрасневшей кожи прорисовывалась на месте удара. Идеальное средство для воспитания товара с нежной кожей!
Другую рабыню поймали на попытке удовлетворить себя руками и наказали как за воровство: пищу и наслаждение рабыне дает только хозяин. Лодыжки привязали к спицам колеса — и прописали пять плетей промеж ног. Всю дневную стоянку она так и провисела с растопыренными ляжками, подвывая и держась руками за распухшую м@нду. А на следующий день громко рыдала из клетки: «Возьми меня, господин!»
Среди рабынь появились первые фаворитки, которым доверяли готовить рабскую похлебку и собирать лепешки навоза перед отправлением со стоянки. Они расхаживали по лагерю вне цепи и открыто обслуживали охранников, с вызовом подстилаясь и подлизываясь на глазах других рабынь и громко извещая о достигнутом экстазе. А еще им можно было разговаривать между собой — и они вели «светские беседы», рассказывая о том, что господин дал сушеный фрукт или кусочек мяса, перевел в одиночную клетку из общей, бросил в клетку подстилку.
Девственницы посматривали на них с удивление.
А вот на лицах распечатанных рабынь все чаще читалась зависть.
Абсолютное подчинение, рабская зависимость, беспомощность, беззащитность и полная нагота неожиданно отражались на женских желаниях. Теперь, когда ни одной из них ничего не принадлежало — даже собственное тело, когда ничего нельзя было скрыть, малейшее отличие приобретало громадное значение и становилось предметом зависти: место в очереди за рабской похлебкой, внимание со стороны охранников, выделяющее из общей массы, одиночная клетка вместо общей, и подстилка в ней. И предел желаний — собственное имя, пусть даже это кличка, но она отличает ее от других рабынь!
И лишь один способ добиться благосклонности…