Страница 44 из 77
«А он, как назло, не хочет понять меня. Как назло. Но я терпелив. Я своего добьюсь».
— Не пойму, чем вы хвастаете, Бражников, — мягко сказал Геннадий, невольно придав и своему голосу дружелюбное выражение. — Вы человек. И я человек. Ну, что из этого? Только я человек военный, понимаете, Бражников. На всю жизнь военный. Мне весь век свой служить, как медному котелку. А вы солдат срочной службы. Отслужите срок и опять на свою шахту... Поэтому и говорим мы часто на разных языках. Но я хочу, поверьте, хочу...
Он так и не сказал, чего он хочет, потому что суровое и даже угрюмое лицо Сергея не располагало сейчас к такому разговору.
«Что он городит о разных языках?.. Чушь какая-то... Так он и в ясную погоду заблудиться может. А что, если буря, а что, если гроза?» — с горечью, досадуя почему-то на самого себя, подумал Сергей, словно нес перед кем-то личную ответственность за судьбу Геннадия Громова.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Это была для Григория Ивановича мучительная неделя, и началась она после тяжкого раздумья над письмом к генералу Громову.
Еще во время войны, когда Григорий Иванович выписывался из госпиталя, знаменитый профессор-медик, неистощимый балагур и шутник, открыл ему на прощание «секрет» долголетия. «Вы, старшина, до ста лет со своей контузией проживете, если, конечно, примете мой совет: плохо вам будет — улыбайтесь, еще хуже станет — тоже улыбайтесь. Словом, ни при каких обстоятельствах не волноваться. Обещаете?»
Ради шутки можно было дать профессору такое обещание. Но попробуй хотя бы день прожить без волнений. Не выйдет. Честное слово, не выйдет. Иной раз, конечно, по пустякам волнуешься, оглянешься потом, посмотришь с расстояния, и ясно становится, что можно было не портить себе кровь. Да только какая, скажите, это жизнь, если все отмеривать и отвешивать, тут уж наверняка самой скверной смертью помрешь — от скуки. Но на этот раз далеко не по пустякам взволновался Григорий Иванович. Глубоко задел его лейтенант Громов. А тут еще дети почему-то перестали писать. Что с ними там случилось? Так и вовсе потеряешь покой.
Каждую ночь теперь Григорию Ивановичу снилась война. Собственно говоря, не вся война, а лишь один ее миг.
Так отчетливо, во всех его деталях, Григорий Иванович не видел в действительной жизни ни одного боя, в котором приходилось ему участвовать. А сейчас во сне он увидел все так, словно у него появилась сотня глаз, а главное — увидел он то, что своими глазами вообще никогда не увидишь, — он увидел самого себя в бою.
Должно быть, происходило это в Германии, потому что лес, в котором шел бой, был какой-то чересчур аккуратный, подстриженный и прилизанный, какой-то не настоящий, будто нарисованный.
В жизни это было бы невозможно, но во сне Григорий Иванович одновременно видел всех бойцов своей роты. Он видел их глаза, их лица: у одних — искаженные яростью, у других — болью, у третьих — спокойные, умиротворенные. Эти уже были мертвы. Затем он увидел свое лицо — таким, каким оно было тогда: обветренное, еще молодое, с жесткой черной щетинкой на подбородке, с комком подсыхающей желтой глины на правой щеке. Но Григория Ивановича удивило и ужаснуло не лицо старшины Петрова — оно было обыкновенное, — а глаза. Он не подозревал, что у него даже в бою они могут быть такими. Они не горели, не сверкали, не метали молнии, словом, в них не было ничего из того, что обычно приписывают глазам разгоряченного боем воина. Наоборот, взгляд их был неподвижен, холоден, он не обжигал, а леденил, и именно этим, а не чем другим, они были в этот миг страшны, глаза старшины Петрова.
Зажав в руке гранату, старшина Петров бежал к увенчанному остроконечной башенкой домику. На карте домик этот назван охотничьим, но для Петрова — это огневая точка. За стенами домика укрылись фашисты с ручным пулеметом. Фашистов надо уничтожить.
Граната отворила старшине дверь, и он, не останавливаясь, перешагнул через порог. У самого входа, уткнувшись лицом в каменный пол, лежал немец с наголо обритой головой. Старшина носком сапога пошевелил его руку с растопыренными пальцами — этот готов.
Когда рассеялся дым и осела пыль, старшина увидел другого немца. Должно быть, залетная пуля сразила его еще в самом начале боя. Старшина быстро огляделся. Ничего подозрительного как будто нет. С врагами здесь покончено. И старшина, перешагнув через труп бритоголового, хотел выйти. Но когда он оказался в проеме дверей, что-то остановило его. Он не сразу понял, что произошло, а потому не испугался, но, когда понял, сердце его оборвалось и, сжавшись в комочек, полетело в какую-то бездонную черную пустоту. И тогда Григорий Иванович во второй раз увидел со стороны свое лицо таким, каким оно было в тот страшный миг. Сперва он увидел только губы — они жалко дрогнули и стали синеть.
Человек еще был жив, но губы уже умерли.
Потом Григорий Иванович увидел свои глаза. Они тоже умирали, и ничего уже нельзя было в них разглядеть, кроме тоски. Смертной тоски.
И Григорий Иванович удивился и ужаснулся не тому, что он умирает, а тому, что так малодушно встречает смерть. А то, что это была смерть — неотвратимая, неизбежная, старшина Петров не только знал, но и видел. Хотя что-то не позволяло ему обернуться, он все же ясно видел, словно у него были позади глаза, как бритоголовый приподнялся на локтях, взвел курок пистолета и прицелился старшине в затылок. Григорий Иванович не только слышал, но и видел, как выстрелил бритоголовый: из ствола пистолета вырвалось синеватое пламя, в центре которого отчетливо обозначилась пуля. Та самая пуля, которая его сейчас убьет. Он видел, как она летит, он слышал, как она летит, и он знал, что она вот сейчас ударит ему в затылок. Он зажмурил глаза, но, странное дело, удара не последовало. Сколько же ему еще осталось жить? Ведь он хорошо знает, что пуля летит быстро и что ударит она именно в то место, куда ее послали, — в затылок. Какая это нестерпимая мука — ждать удара. «Хотя бы скорее, хотя бы скорее, не то я умру раньше, чем долетит до меня пуля».
Но тут в Григории Ивановиче, который видел себя со стороны, все возмутилось. Он презирал сейчас человека, который, опустив безвольные, холодеющие руки, неподвижно застыл в проеме дверей. Только трус может так покорно ждать смерти. А Григорий Петров никогда не был трусом, не был и не будет. Так будь же мужчиной, старшина Петров, расправь плечи, солдат, собери последние силы и разорви липкую, омерзительную паутину страха, опутавшую тебя. Действуй, черт побери, действуй! Пригнись, и пуля обязательно пролетит мимо. Рванись вперед — только один шаг, и ты спасен. Ведь твои товарищи рядом. Ты слышишь их? Слышишь?
И старшина Петров услышал своих товарищей. Было похоже на то, что они уже закончили бой, так как стрельба прекратилась. Слышно, как отделенные скликают своих бойцов, слышно, как помкомвзвода Алешин зовет старшину. Хотелось отозваться: «Я здесь». Но голоса уже не было. Голос тоже умер. Потом послышались голоса совсем рядом, очень знакомые, родные голоса. Кто-то сказал: «Да не тронь его, видишь — мертвяк». — «А может, прикидывается? Я, брат, врагу и мертвому не верю». «А я поверил, — горько осуждая себя, подумал Григорий Иванович. — Поверил, и мне надо умереть, чтобы искупить свою вину, эту свою последнюю, непоправимую ошибку».
А мука, на которую обрекли его, все еще продолжалась. Пуля, предназначенная ему, все еще летела и никак не могла долететь. Так сколько же ему еще осталось жить? Мгновение? Ну что ж, он проживет это последнее мгновение своей жизни, как подобает человеку. Открыть глаза! Во что бы то ни стало открыть глаза! Окинуть прощальным взглядом все, что бесконечно дорого и любо ему: милые лица друзей и землю, политую их кровью, небо и солнце, траву и деревья, а там, если это так уж нужно смерти, пусть она закроет ему глаза навсегда, навеки. Сам же он этого теперь не сделает. Ни за что...