Страница 36 из 77
— Что-то вы путаете, — спокойно сказал Геннадий. — Если понадобится стучать, бить, ударять и тому подобное, то это будем делать мы, армия... Что значит — нами стукнули? Мы пешки, что ли, по-вашему?
— Должен вас огорчить, товарищ лейтенант, пешка и пехота — одного корня слова. Ну, это так сказать, филологическая сторона вопроса. А фактически, что такое пехота в наше время? Рудимент. Пережиток... Для чего она нужна? Главным образом для парадов. Но кого сейчас волнуют парады — это устаревшее зрелище? Могу еще допустить, что в «холодной войне» пехота имеет кое-какое значение. По принципу: чем больше пешек в игре, тем лучше. Но в «горячей войне» ей нечего делать, уважаемый пехотный офицер. Совершенно нечего делать. Стрелять ракетами, нажимать на кнопки будут инженеры, а не пехотинцы.
— Значит, все-таки люди?
— Люди.
— И за это спасибо. Я думал, вы скажете, что роботы с инженерным образованием.
Геннадий вообще терпеть не может доморощенных стратегов. «Попадись мне такой пижон во взвод, я бы ему показал, чем пахнет стратегия». А сейчас к тому же его не на шутку обидел выпад Бадейкина. Нет, не за себя обиделся Геннадий, за своих бойцов. Вспомнились ему дни и ночи, которые провел с ними в горах. Какие великолепные солдаты! Один Бражников чего стоит. Прирожденный воин. Только чересчур строптив. Ну ничего, обомнется.
Геннадий хотел вспомнить и остальных солдат своего взвода, но все они почему-то поразительно походили на Бражникова и лицом, и фигурой, и воинской выправкой. Даже этот растяпа Сафонов и болтливый, как сорока, Катанчик.
Ну что ж, один запомнился больше, другой меньше — не беда. «Вот послужу еще с ними и всех навсегда запомню». Да и то верно, на расстоянии всегда так — детали и частности не видны, а видишь только целое, всю картину. Зовется это целое и общее солдатом, армией, и это единственное, что Громов по-настоящему любит, чем больше всего дорожит и никому, никогда не позволит охаивать, тем более этому обалдевшему от любви и ревности Бадейкину. «Тоже мне военный гений нашелся, дать бы тебе кирку в руки, и долби скалу до кровавых мозолей, вот тогда бы ты понял, что такое солдат пехоты, тогда бы ты в ножки ему поклонился».
Все это Геннадий решил тотчас же высказать Бадейкину, конечно, не такими злыми словами и все же так, чтобы мальчишка зарубил это себе на носу. Но, взглянув на Славу, Геннадий понял, что разговаривать с ним сейчас бесполезно. «Ничего до него не дойдет. И все потому, что Маша села рядом с ним. Что ему теперь все стратегические проблемы! Какое ему дело до пехоты, до ракет и кнопок. Ничего не существует для него в эту минуту, кроме Маши. С каким обожанием смотрит он на нее, как верующий католик на мадонну. А она далеко не мадонна — не уродка, правда, но и не красавица, обыкновенная девушка Маша, да еще с нелегким характером, я-то ведь это знаю».
Когда Геннадий, бывало, читал о таком в книгах или видел подобное в кино, он обычно воспринимал это как красивую, приятную людям выдумку писателейи режиссеров. Но, оказывается, не выдумка это, а правда. «Факт налицо. Непонятно только, что люди находят в таком глупом состоянии? Нельзя же так терять себя из-за любви. А может, в этом и есть самое большое счастье — потерять себя, раствориться целиком, без остатка в любви к другому человеку? И может... очень может быть, что я, сам того не замечая, так же смотрю на Варю, как Слава Бадейкин смотрит на свою Машу. Нет, вряд ли. Во всяком случае, головы я никогда не теряю. Но видеть Варю мне всегда хочется. Всегда. И сейчас тоже очень хочется видеть ее. Какого же черта я оставил мою милую девочку одну за несколько часов до разлуки!»
Геннадий заторопился.
— Нет, нет, спасибо, Леонид Семенович, не наливайте мне больше. Я пойду. Да, сегодня уезжаю. Уже билет в кармане. Передайте привет Юре, когда он вернется из Монголии. До свидания, товарищ Бадейкин, будьте всегда счастливы.
Маша догнала Геннадия на лестнице. Взяла его под руку.
— Я немного провожу тебя, Гена.
— А Бадейкина своего не боишься?
— Боюсь, — призналась Маша, хотя по голосу чувствовалось, что не очень-то боится она своего ревнивого Бадейкина. — Но они с папой сели играть в шахматы, и Славочка про меня на целых два часа забудет. Ну и бог с ним, я не сержусь, надо же ему отдохнуть немного от меня.
— Ему от тебя, тебе от него?
— Почему он тебе не понравился, Гена? Ты просто не знаешь — Славочка изумительный человек. Таких, как он, на свете мало.
— В двух экземплярах изготовили, — пошутил Геннадий, — один для тебя, другой в качестве образца для будущих поколений.
— Не смейся, Гена. Нехорошо сейчас над нами смеяться.
— Не буду, Машенька.
— Конечно, это ужасно, что Славочка у меня такой ревнивый... А с другой стороны — если любит, должен ревновать. Как же иначе! Думаешь, я не ревнивая? Ого! Бывает, с ума схожу и голову теряю.
— Значит, любишь?
— Очень! Очень, очень! — серьезно сказала она и умолкла, как бы желая показать бессилие и никчемность слова перед тем огромным, что жило сейчас в ней. И Геннадий не сразу нашел, что сказать. В нем вдруг возникло щемящее чувство жалости к самому себе. Еще за минуту до этого ему казалось, что он обладает несметными богатствами, а сейчас он чувствовал себя нищим — человеком, которого ограбили в самом начале большого пути. Ну, если не ограбили, так обделили. Геннадию Громову ровным счетом ничего не дали, а Славе Бадейкину, например, и Маше Красильниковой — сказочные сокровища: радуйтесь, пользуйтесь. Им дано мучиться от ревности, терять голову и сходить с ума от любви. «А мне... Мне хорошо с Варей, но я ни разу ее не приревновал. И сердце мое всегда бьется ровно, спокойно. Презираю такое спокойствие и такое сердце. За что меня наказали?»
— Ты счастливая, Машенька, ты богатая.
Она подтвердила это кивком головы и крепко стиснула локоть Геннадия.
— Я потому догнала тебя, Гена... хочу спросить, только ты не смейся. Может, вопрос глупый, но я должна это знать. Ты служишь недалеко от границы, тебе оттуда виднее, чем нам. Скажи, Гена: они пойдут на нас войной?
— Боишься, Машенька?
— Нет, не боюсь. Если понадобится, я не хуже парней воевать буду. Веришь? Но я не хочу войны. И раньше не хотела, а теперь, когда встретила Славочку, просто ненавижу ее. На прошлой неделе Славочка мне предложение сделал. И родителям сказал, что мы поженимся. Никак не вспомню, что я ему ответила: да или нет. Но он и так знает, что я хочу быть его женой. Хочу, чтобы Славочка был моим мужем, чтобы мы долго-долго, до самой смерти жили безразлучно, вместе... И чтобы у нас были дети, красивые, похожие на Славочку. Счастья я хочу, Гена. А если война...
— Все-таки ты боишься, Маша.
— Ох, какой ты... непонятливый. Ничего я не боюсь — ни бога, ни черта, только неправды боюсь, обмана. Потому и спросила тебя...
— Видишь ли, Маша, поскольку это от нас не зависит, от меня лично и от моих бойцов...
— От вас многое зависит. На то вы там и поставлены, — убежденно и строго сказала Маша.
«Как требовательно она со мной говорила, — думал Геннадий, возвращаясь домой. — Ну что ж, это ее право. Ведь я, лейтенант Громов, тоже в ответе за счастье этой юной невесты из большого густонаселенного дома на улице Маросейке. Нам, военным, часто говорят: «Вы стоите на страже созидательного труда и счастья своего народа». Я и сам недавно говорил об этом на политзанятиях. Я еще, помню, сказал солдатам, что счастье народа — это расцвет родной земли, его успехи и победы в борьбе за построение коммунизма. Все это я правильно сказал солдатам. Но разве маленькое счастье Маши Красильниковой (почему маленькое? Это Маша маленькая, а счастья она достойна большого) отделимо от огромного всенародного счастья? Машино счастье. И Варино...
Варя!»
Геннадия обрадовало неожиданное открытие: он уже не может спокойно, без волнения, вспоминать и произносить это имя. Оно как волшебное слово из сказки, только вспомнишь его, только скажешь — и сразу открывается перед тобой что-то новое, неизведанное, прекрасное.