Автограф

Как всегда испугалась признаться в этом самой себе, но это произошло. Личная жизнь сначала!

Студия собралась в субботу.

Сели в зрительном зале, в котором была освещена только сцена, пустые ряды кресел уплывали в темноту.

Геля любила пустой зал, она его не боялась. Он был немым и незрячим, а значит — нет боязни общения «здесь, сегодня, сейчас», когда ты актриса и когда надо начинать действовать на сцене, играть. Сейчас надо было действовать совсем в ином качестве.

В записях своих студенческих лекций Геля прочитала о молодом режиссере Питере Бруке, что когда он, совсем молодой режиссер, оказался лицом к лицу с группой любителей, он вынужден был нафантазировать себе несуществующий триумф, дабы вселить в себя уверенность, в которой обе стороны нуждались в равной мере.

Вселить триумф!

Сумеете, Энгэлина Артемовнэ!

Ребята расположились плотной группой. Геля стояла перед ними. В туфле у нее, под левой пяткой, был пятак — нет гвоздя на сцене, на актерское счастье, будет пятак в туфле на счастье начинающего режиссера с несуществующим триумфом.

Геля о студии пока что не говорила ни дома, ни в театре, даже Лене, потому что Леня, сам того не желая, мог проговориться Рюрику: Рюрик, он ведь постоянно угнетает, если он что задумал.

— Ты где пропадаешь? — спросил Рюрик. — Не доищешься тебя.

— Пропадаю, — уклончиво ответила Геля.

— Сколько можно быть пультовщицей?

— Бери выше, я уже не пультовщица.

— Ну, крановщицей, мне все равно.

— Мне не все равно, — опять уклончиво ответила Геля.

— Тут дело, а она в игрушки играет.

— В игрушки играешь ты один.

— Это как же?

— Из Волкова устроил для себя игрушку, в конце концов. Вот так — парнишК.

Рюрик начал орать, еле его успокоили. Как говорится, спасибо людям.

Дома Геля самым внимательным образом перелистала книги о театре Станиславского, Мейерхольда. «Режиссерские уроки» Вахтангова. То, чем она занималась в ГИТИСе для сдачи экзаменов. Сейчас занялась этим для себя.

Нашла и еще конспекты лекций на темы: «Воспитание актера», «Развитие произвольных движений», «Роль и образ». Поговорила с Астаховым, как бы между прочим, не открывая причин разговора: Астахов давно преподает в Литинституте, он многое знает и умеет в плане педагогики.

Астахов спросил: «Зачем тебе это?» — «Для себя», — ответила Геля.

Это было правдой, это становилось ее делом. «Не бойся обнаруживать своих сомнений, — сказал Астахов. — И почаще проверяй себя собою же».

Геля теперь стояла перед ребятами.

И, не посоветовавшись предварительно ни с Рюриком, ни с Леней и не обнаруживая сомнений, решилась и сказала, вернее, ответила на первый же вопрос ребят к ней:

— Поставим новую пьесу, которую никто еще не ставил.

— Никто? Свободная как птица?

— Свободная. Еще в работе, правда, но скоро будет готова.

— Есть-то она есть, но кто нам ее дасть, — весело пробасили с задних рядов.

— Автор. Представьте себе, — засмеялась Геля, но все же удивленная своим бодрым заявлением в отношении пьесы. — Из рук в руки дасть.

— Где мой слуховой аппарат!

— Если автор не дасть пьесу?

— Съедим его на зуб! — опять весело басом с задних рядов.

— Премьера только у нас?

— Да. Только у нас, — кивнула Геля.

— Контрамарки не выдаются. Вход строго по билетам.

— О чем пьеса? Справимся?

— Важно, чтобы зрители организованно сошли с лестницы в раздевалку.

Сыпались вопросы и шутки. И все же Геля испытывала испуг и неверие в себя — проверь себя собою же — как в возможного режиссера. Но тем не менее бодро продолжала:

— Повторяю, спектакль только у нас. И мы справимся. Должны. Пьеса на русском историческом материале. Кстати, герой — бывший заводских дел мастер.

— Кто же это?

— Основатель первого отечественного театра Федор Волков. Вы уже играли русские водевили. Это в чем-то нам поможет.

— Я играла Дарью Семеновну в «Нежном сердце», — сказала Сима Воробьева из отдела главного механика.

В разговор вмешалась Инна Швецова:

— Катю Мартынову уговаривали сыграть в «Нежном сердце» Катерину Ивановну. Способная ведь девушка.

— Она у нас на дельтаплане летать собирается, — уточнила Сима Воробьева.

— С чего бы это? — опять кто-то с задних рядов.

— Случэйность, — ответил Миша-декоратор.

— Прэднэмэрэнная, — сказала Сима.

— Прошу вставить в пьесу эпизод, как я разламываю сушку на три части, — не успокаивался Миша.

— К ней самовара тебе не надо? Евлашин позаботится.

— Сказано же — водевиль из нашей заводской жизни. Кип-кип!.. Кап-кап!..

Геля все больше успокаивалась в этой непринужденной атмосфере: молодой начинающий режиссер лицом к лицу с группой любителей.

— Ребята, помолчите же наконец! — попросила Инна. — В особенности кто там басом…

У Гели будет нелегкий разговор с Рюриком по поводу пьесы, но она чувствовала себя готовой к разговору. И это приятно радовало. Леня ее поймет и поддержит. Геля не сомневалась. Хватит рюриковской суматохи, базарности, и если они все хотят, чтобы спектакль на самом деле получился, пусть серьезно отнесутся к предложению Гели. Рюрик может здесь ставить спектакль. Она даст ему сценическую площадку и актеров. Смешно и странно: ее театр, она главреж, худрук.

Геле на минуту сделалось даже не просто страшно — жутко. Она поняла всю меру ответственности перед собой, перед ребятами, с которыми она начнет работать, перед будущими зрителями. Ведь театр — Чудодействйе! А не нафантазированный триумф.

Леня недавно сказал Геле: «Ты все можешь». Она не хочет больше только созерцать и слушать, как опять же сказано в «Свободном времени молодого человека», она хочет формировать ведущие стороны своей личности, воспитывать в себе степень убежденности, свою позицию в коллективе. Только не потерять при этом чувства юмора. Надо бы купить фонарик и секундомер. Когда-то учила монолог: «О Сократ! Я умираю! Пробуди во мне мысль! Зарони идею!» И Сократ заронил идею. Но Геля держит ее пока что в глубочайшей тайне: хочет окончательно увериться, убедиться, проникнуться идеей до конца. Спектакль о Федоре Волкове — музыкально-танцевальный! Не прямая драматическая пьеса! Нет и нет. Почему? Ребята в студии хорошо танцуют, владеют пластикой, занимаются ритмической гимнастикой. Есть опытный хореограф. А как естественно встанет на место красочное шествие, карнавал! И долой рюриковщину! Импровизация, фантазия, танец. «О Сократ! Что такое танец?» — «Танец это вкус и яркость. Упругость и самозабвение. Состояние ослепительной саламандры. Стихия живая и дивная!» Но пока что Геля не чувствует сил на подобную смелость, не чувствует уверенности в своей правоте. Главное — это ее мысли, ее переживания; никем не надиктованные, никому не подчиненные. Но пробовать, искать, репетировать — это значит думать вслух.

Везет тому, кто сам везет, — любит повторять Рюрик.

Может быть, Геле, в конце концов, и повезет, потому что она сама повезет. Подлинное желание, а не заданная цель. Не стремление к успеху, а стремление к себе. И уже только подобные соображения доставляли ей радость, далекую, может быть, от воплощения.

Но реальностью было пребывание в новом качестве, на совершенно новом витке жизни.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Леня положил на стол шариковый стерженек. Хотя уже и провели первую читку, Леня сейчас вдруг совершенно явно ощутил, что пьеса еще не сложилась, что она не готова. Спешить нельзя. Рюрик спешит, гонит. Леня обводил кружочками порядковые номера сцен, перечислял их, смотрел, какую вычеркнуть, какую подсократить или переставить. Надо самому пытаться выстроить сюжет. Исправляя одну из реплик Волкова, когда Волков сидит перед Екатериной II и отказывается от дворянства, Леня подумал: а почему Федор должен быть похожим на Рюрика? Откуда взялось? От кого пошло? От самого Рюрика, от кого же! Всем втолковал, что он — это Волков, и в первую очередь Лене. Втолковал, приучил так думать. Не оставил никакой возможности думать иначе. Рюрик навязал Лене собственного Волкова — какого-то якобинца или маленького капрала, что ли. Леня насилует свою природу, свое ощущение и понимание Волкова, идет против правды. Где истинный Волков, который желал служить искусству без громогласности? Жизнь была в театре и ни в чем ином. Отказался от ордена, от дворянства, от заводов, наконец. Хотел, чтобы люди через театр могли бы «восчувствовать» красоту и любовь. Его братья тратят деньги на модные чулки, пряжки с композицией, калмыцкие тулупы, Федор выписывает из заморья театральные книги, клавикорды и скрипку. Когда обнаруживает, что денег на все это не хватает, закладывает лисью епанчу и красный суконный плащ. Он живет, ликует в искусстве, но не вещает. Театр надо «восчувствовать».