Страница 96 из 103
Но в горячие, засушливые лета иссякло озеро, суховей опалил его берега, ушла из гибельных мест, от степных пожаров птица, и рыба пропала в гнилостной, стоячей воде.
От былого осталось только название: Черноозерье. Это был самый бедный поселок в округе: шахта «выработалась», оскудела. Владелица, купчиха, напуганная событиями, глаз сюда не казала, бельгиец, управляющий, сбежал.
Когда весть о разгроме рабочей Читы донеслась до Черноозерья, шахтеры стали прятать оружие. Делали это основательно, не впопыхах: чистили пистолеты, револьверы, ружья, тяжеловесные «смит-вессоны» и кольты, солдатские винтовки и тесаки. Щедро смазывали, заворачивали в промасленные тряпки, спускали под половицу или в канал заброшенной печи.
Поселок затих в необычной, настороженной тишине. В минуты, когда смолкала пурга, издалека доносились гудки локомотива, и они были страшнее ночной непогоды: поезд барона-карателя медленно двигался от станции к станции, чиня расправу окрест, вылавливая бежавших из Читы, всех так или иначе «причастных».
Стараясь отдалиться от железной дороги, Курнатовский скитался, находя случайный и непрочный приют то в рабочей слободке, то в охотничьем «балагане» в тайге. Он уже потерял счет дням и ночам, восходам и закатам и не помнил ни случайных попутчиков, ни людей, давших ему кров.
Он знал, что революционная Чита разгромлена и товарищи его схвачены, но все же надеялся. На что? На то, что кому-то удалось скрыться, на то, что схваченным устроят побег. Не мог он впустить к себе страшную мысль о том, что уцелел он один.
Однажды под вечер зимнего дня постучался он в дверь дома у околицы шахтерского поселка. Вышел на крыльцо крупный чернобородый мужчина в одной рубахе, прикрикнул на пса — надрывался у заплота, — всмотрелся в прохожего и не стал дожидаться, просьбы о ночлеге.
— Проходи! — торопливо бросил он и, пропустив пришельца в избу, кинулся снимать заплечный мешок с гостя. — Виктор Константинович, неужто не признали?
— Узнал, Геннадий Иванович, — тихо ответил Курнатовский и тяжело опустился на лавку. В ноги вступила внезапная слабость, руки не слушались, не смог малахай с головы стащить — обмер: в первый раз в своих скитаниях встретил знакомого человека. Нет, не просто знакомого…
Геннадий Иванович, захватив в кулак бороду, сидел рядом, тихо раскачиваясь, как от боли. Верно, видел перед собой, ясно так, отчетливо, читинскую улицу, веселую под солнцем — хороший денек тогда выдался, — и себя с винтовкой за плечами, с револьвером на поясе, — Геннадий Иванович Салаев, рядовой читинской местной команды, а ныне — дружинник. А кто там, впереди, ведет их за излучину неширокой улицы? Григорович, как тебя настигли? Где вы, товарищи наши? Кто живой — откликнитесь… Хоть знак подайте!
Двое мужчин сидели рядом, видели одно и то же, думали одни и те же думы, молчали.
Потом Салаев принялся за домашние хлопоты, вынес в сени остывший самовар, подкинул углей, объяснил:
— Однако один в доме, хозяйка у дочери в Карымской, сыновья — на флоте в Приморье цареву службу служат. Об себе, Виктор Константинович, будь покоен, у меня как у Христа за пазухой. Куда я с шахты уходил, где был, что делал, здесь — никто! Ни одним ухом! Однако, попал ты, Виктор Константинович, в самое наинужное место. Отдыхай с богом. Кто поинтересуется, что ты за человек есть, объясню: свойственник приехал. Издалека. Погостить. Место наше глухое. Барону здесь не светит.
Слова у Салаева получались добротные, надежные, они накладывались на нечеловеческую усталость Курнатовского облегчающе, успокоительно.
Они долго сидели за самоваром, по-забайкальски забеливая чай молоком, прикусывая шанежки, запасенные хозяйкой. Потом Салаев гостю постелил на лавке, а сам полез на печь.
В эту ночь, впервые с того дня, как узнал о поражении в Чите, Виктор Константинович уснул спокойно и глубоко. Среди ночи он проснулся: в печи гудел ветер, за окном, белая, подымалась пурга. Припадала на мохнатые лапы, стелилась по дороге, помахивая белым хвостом, и вдруг вставала в рост, вытягивалась до самого неба, кружила, кружила и снова припадала на клочкастую серую землю — разыгрывалась. «Это хорошо. Это хорошо — теперь пойдет пуржить долго», — сказал себе Курнатовский и снова нырнул в пахучее овчинное тепло.
Казня и запарывая розгами, увозя в «вагонах смертников» множество людей, каратели все более нервно и торопливо принимали меры собственной безопасности.
Впереди генеральского поезда пускали контрольную дрезину. Непосредственно перед составом шел паровоз с двумя вагонами, в которых размещались солдаты Литовского и Кексгольмского полков, приданных экспедиции Меллер-Закомельского. Там же находились саперы на случай «порчи путей злоумышленниками». Через несколько минут после отправки этого «заслона» без жезла выпускали со станции поезд Меллер-Закомельского.
Генерал всеми средствами создавал видимость чрезвычайной опасности своей миссии. Один за другим издавались приказы и обращения к населению, угрожающие смертной казнью за всякое посягательство на лиц, «коим доверено августейшей волей водворение порядка на Забайкальской железной дороге и в окрестных местах». Ежедневно задерживались какие-то люди, подозреваемые то в попытке устроить крушение поезда, то в покушении на особу самого генерала. И хотя ни каких-либо инструментов, ни взрывчатки, ни оружия у задержанных не оказывалось, их бросали в арестантский вагон в хвосте поезда, и начиналось следствие, заводились дела «о посягательстве», на имя министра внутренних дел и государя летели депеши о новых арестах, о новых гнездах крамолы, об активной, успешной, блистательной деятельности преданного престолу до последней капли крови генерала Меллер-Закомельского, во имя бога и царя обезглавившего революцию за Байкалом.
Жандармский ротмистр Куц работал в полную силу. Приходилось только удивляться, сколько энергии и распорядительности таилось в щуплом человечке со светлыми баками.
«Выявлять» — это было теперь самое ходкое слово в поезде барона. Зачинщиков выявили, они понесли кару. Но существовала еще широкая периферия революционной организации, множество «лиц причастных», оставление которых на свободе грозило рецидивами смуты.
Кроме того, не были обнаружены два выдающихся деятеля читинской революции: дворянин Виктор Курнатовский и рабочий Гонцов. Следы их затерялись.
Куц вел допросы методически, занимаясь ими главным образом ночью. Но к общему завтраку являлся вовремя, с аккуратно расчесанными баками и, как однажды заметил барон, «с этаким отрешенным взглядом». Куц улыбался застенчиво, отмалчивался. Барон не унимался:
— А правда, ротмистр, что вы применяете к революционерам пытки, а? Инквизитор вы этакий! Гишпанец! — барон погрозил Куцу пальцем.
Все засмеялись. Но Куц шутки не принял. Дуновение какой-то строгой мысли смело улыбку с его лица. Оно все пошло розовыми пятнами, губы сжались твердо и даже презрительно. С достоинством, вытянув худую шею из твердого воротника мундира, Куц ответил напыщенно:
— Служу государю моему всеми помыслами и действиями моими.
И при его ничтожном росте показалось, что он посмотрел на всех свысока. Даже на барона.
«Выявление» было делом кропотливым, революционеры уничтожили списки «участников», не было и каких-либо других изобличающих документов. Но существовали доброхоты. Доброхоты, которые наблюдали и записывали. Все предвидели, все учитывали, все запоминали и даже — в глубокой тайне — фиксировали на бумаге. Хотя каждый из них делал свою работу на благо государства сам по себе, ничего не зная о других, — данные в основном совпадали, что доказывало их точность.
Кроме того, объявились еще живые свидетели, не шибко грамотные, но с цепкой памятью. Таким был мастеровой Блинов. Блинова ротмистр Куц отличал и лелеял как веское доказательство «единения всего народа под скипетром белого царя». Потому что Куц не был педантом и чистым профессионалом, а мыслил политически широко. Вот пожалуйста, мастеровой человек, а осмыслил, в какую пропасть толкают Россию революционеры. Осмыслил. И если берет за осмысление какие-то суммы, то это в порядке вещей.