На суровом склоне

…Все было кончено. Даже могилы мужа не существовало, сапогами солдат было затоптано место казни. Доктор Френкель отказался подать прошение о помиловании на высочайшее имя, так же как и его товарищи.

Софья Павловна, раздавленная, сшибленная с ног гибелью мужа, хотела сейчас только одного: как можно скорее покинуть эти страшные места. Она выехала из Хилка в Читу, но не собиралась здесь оставаться надолго. Ей надо было привести в порядок свои дела, прежде чем навсегда покинуть Забайкалье.

Много лет она жила только интересами мужа. С ним ей были милы эти края, медвежий угол, где отбывал ссылку доктор Френкель. Убогая читинская изба, где они провели вместе последние часы перед арестом мужа…

Сейчас все здесь, в Чите, вызывало у Софьи Павловны острую боль. Любая мелочь пробуждала в ее памяти картины прошлого, и всегда это были картины счастья. В ссылке, на каторге, в тюрьме, и все же — счастья! Потому что это была ее жизнь с мужем. Их тяжелая и радостная жизнь.

На дворе начиналась метель, ветер гонял облака сухой снежной пыли пополам с песком. Померкло солнце. Да, именно здесь, в мрачных местах, на краю земли, под неистовыми ветрами должна была разыграться эта трагедия! Чем-то жутким веяло от суровых сопок, замкнувших город в свой круг, от скованной морозами бесснежной земли. От безобразно изуродованных ветрами сосен на склоне сопки.

Все окружающее словно было создано, чтобы подавить волю и разум человека, все в природе помогало злым силам общества. Здесь тяжело дышать, даже небо гнетет тяжестью сизых туч. Скорее отсюда! Она даже не распаковала своих вещей, внесенных в номер.

Софья Павловна, углубленная в свои думы, не услыхала стука в дверь, но она была не заперта, и Фаня вошла.

Женщины обнялись. Фаня изменилась неузнаваемо.

«Ведь Гонцов спасся. Чего же ей?» — подумала Софья Павловна и тотчас устыдилась своей мысли.

Фаня как будто не замечала ни дорожной корзины, ни разбросанных по комнате вещей.

— Соня, я к вам по важному делу, — сказала она, и Софья Павловна очень удивилась, потому что никогда ни у кого не было к ней дела. Все дела относились к ее мужу и только через него касались ее. И что могло быть важное у них сейчас, когда не было в живых ее мужа. — Понимаете, Соня, — сказала Фаня, — мы должны устроить побег нашим товарищам. Из Акатуя.

Софья Павловна молчала, и Фаня напомнила:

— Эти дела так хорошо подготавливал ваш муж…

Они помолчали. Потом Фаня зашептала:

— У нас теперь так мало народу, Соня. И комитет решил попросить вас поработать. Не в Чите и не в Хилке: в месте, где вас не знают. Вам дадут паспорт… Вы же не откажетесь, Соня?

Она не сказала: «в память его». Нет, Фаня не сказала этих слов. Софья Павловна добавила эти слова сама. Мысленно.

Она сказала растерянно:

— Если смогу.

Они опять с минуту помолчали, и Софья Павловна услышала какой-то тихий и равномерный стук. Что-то стучало негромко, настойчиво, непонятно где.

— Смотрите, ведь это капель, весенняя капель, — сказала Фаня. Сощурившись, она смотрела в окно, и Софья Павловна увидела, что Фаня щурится от солнца, горячего даже зимой читинского солнца. Как часто бывает в Забайкалье, погода круто изменилась за то короткое время, что они сидели тут вдвоем: стих ветер, выглянуло солнце, медленно и трудно начали таять сосульки под крышей.

Вечером из номеров Зензинова вышла женщина, укутанная в темную шаль. Она долго ходила по улицам, иногда оглядываясь. Но время было позднее, улицы пустынны, никто не следовал за ней. Изредка проезжал казачий патруль, или дворник, зевая, показывался в воротах.

Женщина кружила по улицам, но путь ее не был бесцельным. Медленно приближалась она к дальней слободе, беспорядочно заставленной деревянными, черными от старости домами. Это был поселок Извоз, называемый так, потому что населяли его извозчики. В большинстве домов было темно. Женщина скользила мимо. Дом, который привлекал ее, выходил окнами в палисадник, где торчали голые ветви забайкальской желтой акации. За стеклами брезжил свет.

Она приникла к окну и сквозь неплотно задернутую занавеску увидела внутренность комнаты. На столе горели субботние свечи в тяжелых серебряных подсвечниках. Простирая руки к пламени их, стоял высокий старик в черном сюртуке и ермолке, губы его шевелились. Никого не было больше в комнате, и женщина подумала, что и некому быть. Что шептал он? О чем думал, на что надеялся? Или молился? Женщине показалось, что она ощущает знакомый с детства запах: табака, стеарина и сосновых поленьев, горящих в печи.

Она вышла из палисадника так же незаметно, как вошла.

Этой же ночью, на тридцать втором километре от Читы в сторону Карымской, в доме лесника заседал Читинский комитет партии. Обсуждался один вопрос: об организации побега осужденным участникам восстания с Акатуйской каторги.

Подготовка побега началась в Иркутске. На заседании комитета об этом доложила иркутская подпольщица Фаня Альтшулер. Уроженка Читы, дочка ломового извозчика, Фаня уехала из города, неузнаваемо изменив свою внешность. Она умела завязывать нужные знакомства и имела настоящий, «железный» паспорт на имя Полины Герасимовны Туиновой.

В опустошенном доме Кларков все говорило о несчастье. Каждая мелочь ранила воспоминанием. В столовой остановились стенные часы, маятник замер в деревянном футляре за толстым стеклом.

И Нюта вдруг горько и не таясь заплакала. Марья Федоровна не стала утешать ее. Одна и та же картина стояла перед ними: Павел Иванович с сосредоточенным видом, словно совершая некий ритуал, открывает ключиком шкафчик с часами, переводит стрелки, подтягивает цепь маятника. Это была его прерогатива. И то, что теперь в квартире не слышно было уютного тиканья часов, казалось еще одним знаком сиротства и опустошения.

Стояла уже ночь, и Марья Федоровна уложила Нюту рядом с собой на постели мужа. Обе долго не могли уснуть. Мария Федоровна читала толстый переводной роман, плохо понимая прочитанное. Но мерный шелест страниц успокаивал.

Нюта лежала без сна. В световом круге на потолке возникали перед ней картины прошлого, и все в нем было дорого, по всему болело сердце.

Как это началось? Знакомство, дружба, любовь?..

В Чите нет искусственных катков, о которых рассказывала мать. Катаются на реке Читинке. Очищают от снега огромный ледяной овал. Играет оркестр пожарной команды в балагане, выстроенном на берегу, открытом со стороны реки. Звуки простенького вальса, звонкие выкрики катающихся, шум и суета на берегу, визжащие звуки, с которыми коньки режут лед, смех, обрывки разговоров — все уже издали волнует, создает особое настроение радостного ожидания.

Борис, спеша, прилаживает коньки, с разбега делает большой круг, сильно наклоняясь вперед и заложив руки за спину. Где же Нюта? У Бориса в семье — воспитание свободное: родителям даже не приходит в голову, что в эту зиму на каток, на дальние походы в сопки Бориса манит не только любовь к спорту и природе.

Но Нюта — под вечным контролем матери. Кажется, недавно ее никуда не пускали, кроме церкви. И впервые Борис познакомился с ней именно у гимназической церкви. После службы в церкви за гимназистками заходили братья или знакомые. Они собирались у ограды и провожали девушек домой. За Нютой никто не приходил. Как-то Борис догнал ее уже на пути к дому, заговорил с ней смело, как со знакомой. Да ведь они давно знали друг друга в лицо. Борис, надо не надо, старался пройти под окнами низенького дома, где жила Нюта с матерью. Нюта отвечала стесненно. Светлые глаза, несколько узкие, бурятского типа, с негустыми, но кажущимися очень темными на матово-бледном лице ресницами, смотрели на Бориса без боязни, чуть удивленно: нет, не в обычае читинских скромниц-девиц были знакомства на улице. Да и с кем знакомство? С Борисом Кларком, юношей из «такой» семьи, с сыном ссыльного революционера, как передавали друг другу на ухо гимназистки. Само знакомство это было уже крамолой.