Живая душа

Но, дважды выйдя на связь, Клюге отчего-то умолк. То ли выжидал еще большего размаха событий, то ли почувствовал подвох и теперь перекраивал свои планы.

Правда, фашистское радио с удовольствием сообщило о восстании в советском тылу, и эсэсовская газетенка «Дас шварце корпс» поддакнула, проявив большую осведомленность. Эта газетенка порою выбалтывала то, о чем даже Геббельс громко не лаял. Именно в «Дас шварце корпс» однажды напечатали, что судьба малых народностей подобна судьбе водяной капли, упавшей на раскаленный камень. И не останется, дескать, после войны разных там инородцев унд иноверцев. Испарятся… Сейчас газетенка вопила, что большевистский тыл охвачен пожаром восстаний и вот-вот за спиной Сталина откроется «второй фронт».

Ни подполковник Кабанов, ни лейтенант Ракин не высказывали друг другу самых главных опасений. Могло оказаться, что Ткачев не успел сообщить какую-то подробность, какую-то детальку, без которой секретный код превращался в сигнал тревоги.

Таких деталек немало. Передаешь закодированный текст, длинный ряд цифр, и было условлено, что некую цифру ты нарочно повторишь. Или у тебя спросят, сколько сейчас времени, и ты обязан назвать любой час, кроме истинного. Подобных уловок множество. Они запрятаны и в тех двух кодах, что знал Ткачев, и в третьем коде, известном лишь «фуксу».

Ткачев мог упустить что-то. Ведь изранен был, умирал.

Проверить надежность его информации невозможно. Код был только у Ткачева и у командира диверсионной группы. Командир застрелился, не удалось его взять живым.

И теперь исход борьбы с врагом зависит от того, насколько мужествен, насколько самоотвержен был перед смертью Ткачев. «Вот так иногда случается на фронте, — думал Кабанов, вспоминая ткачевское лицо и страдающие глаза. — Вот так бывает. Пойми это хорошенько, лейтенант Ракин».

А лейтенант Ракин наконец-то участвовал в боевых действиях. Совершил подвиг. Рука на перевязи.

Как лев, бросился лейтенант Ракин на диверсанта Пашковского, который попытался удрать.

— Рука беспокоит?

— Ничего, — сдержанно ответил лейтенант. — Терпимо.

Поднявшись к себе в кабинет, подполковник вызвал Воронина. К нему оставались последние вопросы, в общем-то не входившие в компетенцию подполковника. Но Кабанов все-таки хотел разобраться до конца.

— Садитесь, Воронин. Еще раз сообщите обстоятельства, при которых вы очутились в плену.

— Я ведь рассказывал…

— Из очевидцев больше никого не вспомнили?

— Нет. Около меня находился только Шумков, Если он жив, он мои слова подтвердит.

— Он жив, — сказал Кабанов.

Воронин обрадовался:

— Уцелел?! Ну, он расскажет больше, чем я…

— Вы были друзьями?

— Да, еще с института! И работали вместе, и на фронте вместе! Это замечательно, что Николай жив, вы спросите его!..

— Вы с ним не ссорились?

— Когда?

— Ну, вообще.

— Бывало, что ссорились. Не без этого. Но Шумков — хороший человек, он неправды не скажет.

— Шумков заявил, что не присутствовал в момент вашего ранения. Он ничего не видел.

— Нет, — сказал Воронин. — Не может быть. Нет!

— Шумков заявляет именно так.

— Шумков не будет говорить неправду. Если он жив, он видел, как меня ранило. Он был вот так вот, рядом совсем… Я боялся, что его убили, но если он жив…

— Он подтверждает почти все ваши показания. Обрисовка и ход боя, минометный огонь, позиции противника — все совпадает. Кроме одного: Шумков не видел, когда вы были ранены. Он утверждает, что потерял вас из виду еще до обстрела.

— Мы были рядом, — сказал Воронин. — Огонь уже начался, но мы были рядом.

— Подумайте. Вспомните.

— Мы были рядом. Может, Николая ранило первого? Да нет же…

— Да, его ранило. Вероятно, после вас.

— Он сам выбрался?

— Звал на помощь, его подобрали.

— Непонятно…

— Вот и я не могу понять. Шумков, если звал на помощь, сознания не потерял. Он должен был вас увидеть. И потом — друзей не бросают на поле боя.

— Не знаю, как это вышло.

— Вот я и прошу вас — подумайте. Жаль, если вы будете путано отвечать на вопросы.

— Но я на самом деле не знаю, как это вышло! — сказал Воронин.

— Вы не оспариваете показаний Шумкова?

Воронин ответил без промедления:

— Нет. Он же мой друг.

— Что же получается?

— Значит, он не видел, — сказал Воронин. — Никто не видел. И подтвердить мои слова некому.

— Шумкова можно вызвать на очную ставку.

— С фронта? Или он в госпитале?

— Он уже дома. В родном вашем поселке…

Теперь Воронин задумался. Чуть покачивался взад-вперед, неловко сидя на краешке стула.

— Не надо, — наконец сказал он. — Будет трибунал, я отвечу, как смогу. А то получится, что мы Шумкова подозреваем.

Подполковник Кабанов с интересом смотрел на Воронина и думал, что этот человек нравится ему все больше и больше. Наверняка он говорит правду. Теперь надо ее доказать. Пусть это не входит в компетенцию Кабанова, но подполковник все-таки доберется до неопровержимых свидетельств. Ведь существует где-то боец, который вытащил Шумкова из боя. Шумков говорит, что бойца тоже отправили в госпиталь. Значит, надо отыскать и госпиталь, и бойца, и размотать всю ниточку… Он сделает это.

Забренчал телефон. Из аппаратной сообщали, что абвер снова вышел на связь. И, судя по всему, надо немедленно тащить к передатчику «фукса» — наступает его время. Время следующего этапа операции.

— Вы нам очень помогли, Воронин… — сказал Кабанов. — Спасибо.

Они пожали друг другу руки. Торопливо шагая к аппаратной, Кабанов подумал, что вот и этому молодому лейтенанту, Александру Гаевичу Воронину, тоже довелось узнать, почем фунт лиха. И Воронин тоже выстоял. Пожалуй, ему было не легче, чем Ткачеву. У того все-таки были подготовка, профессиональный опыт. А у Воронина ничего этого не было. Простодушный, честный, порядочный человек. Слишком доверчивый даже. И вот — выдержал схватку с фашистским абвером. Здесь же, в кабинете Кабанова, сидел смущенно, виновато, будто укорял себя в чем-то, будто сделал меньше того, что ему полагалось.

Отличные люди у нас.

В аппаратной лейтенант Ракин строчил карандашом, выводил в блокноте колонки цифр: Клюге разговорился вовсю…

Ткачев не подвел и в последнюю свою, смертную минуту. Ничего не забыл.

В середине июня месяца оберст Клюге вновь слушал пение мальчиков из «Томанерхора».

Вернувшись домой в свою холостяцкую берлинскую квартиру, Клюге устроил себе маленький праздник. Настоящий ужин, настоящий кофе, настоящий ликер. И музыка.

Клюге включил первоклассную радиолу «Блаупункт», вынул из бумажного конверта тяжелую, из стопроцентного шеллака, дорогую и редкую пластинку, бережно опустил ее на вращающийся бархатный диск. Зашелестела игла, — едва уловимо, как медленный вздох, — вступили голоса, зазвенели стеклянно, раздвигая стены комнаты.

«…На крыльях веры моей поднимаюсь в горние выси…» Слушая это пение, можно поверить в бессмертие.

Во времена кантора Иоганна Себастьяна Баха людей сжигали на кострах инквизиции. А мальчики пели. Теперь людей сжигают в специальных печах, душат в газовых камерах — сотнями тысяч, миллионами. А мальчики поют.

Самих мальчиков теперь превращают в «блютконсервы», выкачивая из них кровь. Оберст Клюге это видел. И он сам обрекал их на смерть, если требовали интересы рейха, — тысячи мальчиков, если вдуматься, умерщвлены его руками. А мальчики все поют о бессмертии и будут петь.

Не надо об этом размышлять, сказал себе Клюге. Не надо. Особенно в праздник. Повторим изречение мудрых: делай, что должно, и пусть будет, что будет…

Клюге всегда делал, что должно. И теперь сделал. Вчера отправлен третий, последний десант, многомесячная работа завершена. Отто Клюге вложил в нее все знания, весь ум, все вдохновение. Большего сделать нельзя. И пусть теперь будет, что будет.

Пели мальчики.