Живая душа

— Не хочешь, значит?

— Да кабы можно было… А то ведь завязнем к едрене-фене…

— Ладно, Бутиков. Пойдем без тебя.

— Ну, коли не боитеся…

— Мы ничего не боимся, — сказал Рашковский и забросил автомат за плечо. — Мы ребята-ежики… Только и тебя здесь не оставим. Вдруг ты нас обгонишь? Небось дорогу-то знаешь?

— Не знаю, откуда мне знать…

— Знаешь, — сказал Рашковский. — Перевоспитался ты, вполне стал сознательный… Ну, прощай, ударник колхозных полей!

В кулаке Рашковского Бутиков увидел нож. Длинный, с желобком и толстою спинкой, как у рыбы.

Страшно было так помирать. На фронте — другое дело, а вот здесь, от ножа, страшно.

— Ну, что ж теперь… — проговорил Бутиков. — Я б тебя тоже, сволочугу бандитскую… Если б мог…

Он не договорил. Рашковский качнулся вперед, мягко ударил ножом и поддернул его кверху.

Бутиков услышал хруст, ощутил странно-холодную боль, словно ледяная игла прошила ему живот. Он схватился руками за ужаленное место, скрутил пальцами рубаху и стал придавливать ее к ребрам. Потом желтый затопленный берег, и кусты черемушника, и фигуры в пятнистых комбинезонах — все стало переворачиваться вверх тормашками, гаснуть и навсегда исчезло, прежде чем Бутиков стукнулся головой о мокрую гальку, о пестренькие камушки.

Глава восьмая

ЕРМОЛАЕВ И ПАШКОВСКИЙ

Ермолаев предчувствовал обреченность десанта, и это предчувствие, вероятно, ускоряло развязку.

Он исполнял все, что ему полагалось исполнять; он был собран, энергичен, активен. Но в душе накапливалось и накапливалось полнейшее безразличие к происходящему.

Он знал, что живьем не сдастся, — в самый последний-то миг не струсит, — остальное его не волновало.

Пашковский до кровавых соплей избил десантника, упустившего зырянина. Ермолаев остался невозмутим. Пашковский остервенело преследовал радиста Ткачева, бежавшего вместе с зырянином. Ермолаев лишних усилий не затрачивал. И не особенно удивился ткачевскому пируэту, — ну, если бы не рыжий переметнулся к большевикам, то кто-нибудь другой.

Приближается агония.

«Что вы делаете? — вскрикнула вчера Наташенька. — Что вы делаете?!» А он — подушку ей на морду. На юное, прелестное личико.

Наверно, предостаточно подлостей совершали предки дворянина. Ермолаева — генерал-адъютанты свиты его величества, первые чины двора, статс-дамы и камер-фрейлины. Отчего же не совершить и ему свою последнюю подлость?

Агония.

Собиралась Наташенька в Россию. Пойду, дескать, через леса и горы, босая и нищая, ведомая тоскою по родине… Поздно засобиралась. Увязла в грязи, как увяз дворянин Ермолаев.

Не эта дорожка ведет на родину. Есть другие пути, почище, но мы почему-то не ступили на них.

Ермолаев самому себе не признавался, что любит Наташу. Любит поздней, горчайшей любовью…

А может быть, она найдет свою дорогу? Вчера он скрутил, растоптал ее. Руки скрутил ей, силою сломил ее силу. Но, уходя, набросив небрежно пиджак на плечо, почувствовал, что растоптан сам, — столько ненависти, презрения было в ее глазах.

И он не желал вспоминать о Наташе, пока летел в «Кондоре», — а пришлось лететь очень долго, времени было вдоволь, и всяческие воспоминания лезли в голову. Но Ермолаев плевал теперь на Наташеньку, как и на все остальное.

Ибо — агония.

Пашковский, заставляя подчиняться приунывших десантников, гоняясь за сбежавшими радистом и проводником, пробираясь наугад по тайге и болотам, пытался сохранить шкуру. Ермолаеву этого не надо.

Рыжий Ткачев, отстреливаясь, не убил никого из группы. Имел возможность чуть ли не всех укокошить, а стрелял мимо. Ларчик открывается просто: среди десятка диверсантов находится «фукс», его надо взять живым.

Еще вначале Ермолаев заподозрил, что Клюге лжет. Операция запланирована иначе, она более обширна и включает в себя не один маленький десант.

Ермолаев обманут. Не он здесь командует. В составе группы есть человек, знающий гораздо больше. Им может оказаться любой из десяти — и вот этот дегенерат, и этот старый хрыч. Пока он ничем не выделяется, а настанет минута — и «фукс» начнет распоряжаться. Ермолаева побоку, Пашковского побоку, развертывается следующая фаза игры.

Но, обманув Ермолаева, полковник Клюге ничего не изменит в закономерном течении событий… Вот в чем суть.

Ткачев, пройдоха, потому и стрелял мимо, что берег «фукса». Если Ткачев не простой перебежчик, надеющийся заслужить у своих прощенье, а заброшен советской разведкой, то — хвала большевикам. Научились высокому профессионализму.

Что ж, пусть берут «фукса», пусть натянут нос полковнику Клюге. А Ермолаев выходит из игры.

…Продирались сквозь дебри, вязли в ручьях и болотах. Поминутно оглядывались, приседая от животного, необоримого страха. А меж тем разгорался день, синело небо. Кукушка считала года.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?» Звенит над лесом вещий голос, не останавливается, не скупится. Отсчитывает десятки лет.

Ермолаев пустил себе пулю в лоб через несколько часов. Когда диверсантов брали на самом топком, самом непролазном болоте…

Подполковник Кабанов пришел в аппаратную и спросил:

— Молчат?

Ракин кивнул, не снимая наушников, продолжая правой рукой поворачивать ребристую катушку настройки.

— Может, зря дожидаемся? — сказал Кабанов. — Затухание есть?

— Небольшое.

— Почему же молчат? Как считаешь — мы ничего не упустили? Может, у их главаря, у застрелившегося-то, был добавочный секретик?

— Нет, товарищ подполковник. Коды построены по одной схеме. Да и потом, не будут немцы ставить всю операцию в зависимость от единственного человека. «Секретик» знали бы Рашковский, Ткачев… Меня другое беспокоит. Помните — зимой «пищали» с поезда?

— Ну?

— Взяли того, кто «пищал»?

Кабанов подумал, что лейтенант Ракин еще долгое время будет задавать вопросы, которые у них на службе задавать не положено. И лейтенанту Ракину предстоит длительная борьба со своим собственным характером.

…Рыжий Ткачев был так же молод и, наверное, тоже был лейтенантом госбезопасности. Или старшим лейтенантом. Но какую же нечеловеческую выдержку он имел!

Умирая, Ткачев торопился сообщить подробности о диверсионной школе в Вана-Нурси, о хитростях Клюге, о «фуксе» и засекреченном коде для радиосвязи. Ткачев страдал не столько от страшных ножевых ран, полученных в бою с диверсантами, и не от сознания, что вскоре умрет, — он страдал оттого, что не до конца выполнил задание, слишком мало узнал о втором и третьем десантах и теперь не поможет в их ликвидации. Он считал, что по его вине диверсионную группу пришлось брать живьем и, значит, по его вине погибли капитан Лазарев, бывший шахтер Матвейчук и еще четырнадцать бойцов, принявших смерть в том проклятом болоте возле Каменного ручья…

И как было объяснить Ткачеву, что он сделал все возможное и еще сверх этого возможного? Ткачев страдал, хоть в отличие от лейтенанта Ракина и понимал, что здесь тоже проходит линия фронта и тоже гибнут солдаты.

Ткачев так и умер, мучаясь от своей вины. Его тело увезли — может, в Москву, может, еще куда-то, — и подполковник Кабанов никогда не узнает настоящего имени этого парня. Останутся в памяти лишь его лицо и страдающие, виноватые глаза…

— Не взяли того, кто «пищал»? — переспросил Ракин, нечаянно задел об угол стола забинтованной рукой и скривился от боли.

— Выбрось его из головы.

— Резидент может контролировать со стороны!

— Это учтено, — сказал Кабанов. — Забудь про него. Занимайся своей музыкой.

О возможном присутствии резидента, сидящего где-нибудь поблизости, подполковник Кабанов не переставал думать. Тотчас, как была взята диверсионная группа, по всем необходимым каналам пошла дезинформация. Клюге сообщили, что первый населенный пункт разгромлен, что диверсанты, вместе с примкнувшими добровольцами, пробиваются к Печорской дороге. Сельхоз «Кедровый ручей» действительно полыхал огнем — Кабанов там организовал недурной «пожар». Москва посодействовала в «переброске» на север подкрепления. Прогремел «неудавшийся» взрыв моста на речке Большая Сыня, залихорадило всю железнодорожную магистраль, поломалось на ней расписание, изменились графики поездов. И немецкий резидент, если он околачивался где-то по соседству, не мог всего этого не заметить.