Страница 37 из 81
Зацепочки есть. Только надо поумнее их использовать.
Потом надо разобраться, отчего он, Воронин, сделался для немцев незаменимым. Ведь было еще двое земляков, с которыми повстречался в грузовике… Один — из Сыктывкара. Второй — из Кожвы. Куда они делись? Наотрез отказались служить немцам или тоже поставили подписи на орленой бумаге и теперь очутились в каких-то других «особых командах»? Поселок Кожва — на севере, Сыктывкар — на юге, Ухта примерно посередине. Какая связь? Пока не уловить этой связи, но она может быть, она может обнаружиться. Необходимо думать, думать…
Поутру он стоял у окна, рассматривая черепичные крыши соседних домиков, сосны в тумане, розовом от встающего солнца. Было видно, как подъехала к зданию кочегарки телега, груженная углем. Вчерашний рыжий парень, что-то напевая, прошагал к флигелю, над которым поблескивала антенна. Пашковский выстроил остальных своих подчиненных и увел куда-то на берег залива.
— Чем любуетесь, господин Ухтин? — спросил неожиданно появившийся Ермолаев. От него и с утра попахивало спиртным.
— Утки на заливе.
— А-а, вы же охотник… Но прошу извинить — займемся нашей работой.
Подвинул табуретку, сел, разложил на подоконнике хрустящую полупрозрачную кальку. На нее была скопирована подробная карта.
— Узнали?
— Да.
Трудно было не узнать: с юга на север вилась Печора, а вот поселок Кожва. Редкие дороги среди болот. Сплошные массивы леса.
— Не заблудитесь в этих местах?
— Нет.
— Расскажите о них подробно.
— Что вас интересует?
— Все. Состояние дорог. Связь между деревнями. Характеристика лесов, болот. Степень проходимости.
— В какое время года?
— Начало лета, — помедлив, ответил Ермолаев.
— Я не из любопытства спрашиваю. Весной проходимость одна, летом другая, зимой третья.
— Я понял. Рассказывайте.
Воронин неторопливо начал говорить, припоминая все подлинные детали и одновременно соображая, о чем можно упомянуть безо всякой опаски, а о чем лучше промолчать.
— Вот здесь — что? — карандаш Ермолаева уткнулся в маленький крестик, обведенный кружочком.
— Ничего. Берег речной.
— Никакого поселения?
— Нет.
— А в этом месте?
— Заброшенный скит. Тоже людей нету.
— Проложите самый удобный маршрут. Вот отсюда и вот к этой точке.
Поразмыслив с минуту, Воронин нарисовал извилистый пунктир. Сказал усмехнувшись:
— Но он может оказаться и неудобным.
— Почему?
— Погода. Три дождливых дня, и маршрут меняется.
— Хотите подчеркнуть свою роль? — спросил Ермолаев.
— Хочу избежать ошибки.
Ермолаев поднялся, сложил кальку.
— Мы тут нашли подходящее болото, господин Ухтин. Будете обучать группу всему, что умеете сами.
И начались эти занятия. Воронину пришлось показывать, как отличить топкое место от прочного, но залитого водою, как перебираться через трясину, как спастись, если нечаянно провалишься в затянутое мхом «окошко».
Хитрить было нельзя. Все на виду. Вдобавок Ермолаев, ездивший на каждое занятие, настойчиво требовал:
— Вы не просто показывайте. Вы объясняйте, почему и зачем!
И Воронин втолковывал диверсантам, что окраины болот опаснее, чем их середина, что белый моховой покров коварнее бурого, отмершего очеса и что кусты ивняка и ольхи могут расти на самых зыбучих местах, представляя собой ловушку для неопытного ходока… Повышать квалификацию бандитов, — ну и занятие!..
Но все ж таки нет худа без добра — унылая эта обязанность позволила Воронину кое-что разузнать.
Он твердо выяснил, что настоящих таежников в десантной группе нет. По лесу бродили с треском, как коровы, не разбирались в птичьих голосах, не могли отличить бруснику от толокнянки.
Стало быть, никто из них не догадывался, что здешнее болото, пусть и очень обширное, отличается от северного…
Затем Воронин убедился, что большинство диверсантов (если не все подряд) когда-то сиживали в тюрьме. Неистребимый жаргон то и дело окрашивал разговоры, — иногда помимо желания говорящих. Бывают словечки, изобличающие, как лакмусовая бумага.
Что ж, многозначительная подробность. Нелишняя.
И еще Воронин отметил, что диверсанты очень стараются на занятиях. Просто удивительно было, до чего они старались — и ползая по болотам, и на стрельбище, и на парашютных прыжках. Нагрузку им давали свирепую, а они все нормы перекрывали. Значит, тоже хотят перебраться через линию фронта. Опять многозначительный факт. Ясно ведь, что сдаться советским властям не мечтают, но шкуру сберечь надеются…
Мало-помалу складывались у Воронина приблизительные наметки будущей операции: начало лета, двенадцать десантников, крестик на берегу Печоры, еще один крестик возле села Кедровый Шор…
А к исходу недели Воронин сообразил, какая связь между Сыктывкаром, Ухтой и Кожвой. Новая железная дорога. Та дорога, что построена после его ухода в армию, Оттого он сразу и не увидел ее на кальке.
На берег залива недавним штормом выкинуло остатки льда. Истаивают на солнце зеленоватые обломки, нагроможденные друг на дружку, рябые и мутные от песка. Последняя весточка зимы.
Яснеет воздух, меньше туманов. С прибрежных дюн стала видна Рига — будто коричневый холм, на котором сплошь вырубили деревья. А пролетные утки исчезли. Теперь потянут на север мелкие птахи, что летят в одиночку…
Воронин шел со стрельбища, нес на плече ручной пулемет. Сегодня заслужил от Ермолаева похвалу — за меткое поражение мишеней. Действительно, Воронин не подкачал. Едва взял в руки знакомый дегтяревский пулемет, как вспомнился бой под Старой Руссой, — тогда впервые он стрелял вот из такого «дегтяря» и впервые ощутил радость оттого, что руки его крепки, а глаз точен, и валятся, валятся те согнутые, грязно-зеленые, бегущие к его окопу… Он боялся тогда, что «дегтярь» откажет, это хороший пулемет, но капризный, от малой соринки закашляется, и Воронин просил, умолял своего «дегтяря» не подвести…
Сегодня с таким же чувством он бил по мишеням. Невдомек Ермолаеву, что вместо фанерных мишеней он опять видел грязно-зеленые движущиеся фигуры, в облике которых все ему ненавистно — от пилотки с длинным козырьком и эмблемой в виде встопорщенного орла до сапог с низкими голенищами.
«Спокойней, дружище, спокойней!» — приговаривал тогда, под Старой Руссой, заместитель командира полка Кузьмин, стоявший рядом в окопе. Кузьмин тоже был сельским учителем, коммунистом ленинского призыва. Воевал на гражданской, воевал на финской. «Спокойней, дружище, спокойней…» После того боя Кузьмин предложил подать заявление в партию.
«Заслуг маловато, — сказал тогда Воронин. — Однажды подавал, не приняли. Из-за отца. У меня отец считался зажиточным».
«Я твою биографию знаю», — кивнул головой Кузьмин.
«Хочу, чтоб верили полностью», — сказал Воронин.
«Мы тебе верим, — ответил Кузьмин. — А потом, Саша, звание коммуниста подтверждают всю жизнь. Экзамен на это звание не кончается…»
Кузьмин честно сдавал экзамены и остался лежать в Сенявинских болотах, в братской могиле. Не успел он вручить Воронину кандидатскую карточку.
И сам Воронин не успел ее получить. Но слова Кузьмина он запомнил. Это надо помнить, обязательно надо помнить — пока жив, твой экзамен не кончается.
Бил сегодня Воронин по мишеням, слышал далекий голос Кузьмина: «Спокойней, дружище, спокойней!» Падали, падали грязно-зеленые, наступавшие на Старую Руссу.
— Молодцом, господин Ухтин! — похвалил Ермолаев.
Рыжий, конопатый, неунывающий, догнал Воронина паренек-радист. Тот самый, что кинулся в драку с Пашковским.
— Эй, ворошиловский стрелок! Дай горячего на кончик.
В переводе на нормальный язык это означало — разреши прикурить. Выставил толстую, как елочная хлопушка, самокрутку, ждал, посмеиваясь.
Все минувшие дни он выказывал Воронину свое расположение. Набивался в приятели. Воронин его не отваживал, но и сближаться не торопился. Парень сказал, что родом он из Ленинграда, зовут Виктором, фамилия — Ткачев. Наверняка такой же Ткачев, как Воронин — Ухтин. Уж кого-кого, а радиста насквозь просветят, прежде чем взять в диверсионную группу.