Живая душа

А затем была радиостанция Гляйвиц и знаменитый полк «Бранденбург». И если в операции на польской границе Клюге был мелкой сошкой, то в полку «Бранденбург» он играл уже не последнюю роль. И когда диверсанты, переодетые в красноармейскую форму, были переброшены через русскую границу, и ночью 21 июня получили по радио сигнал-подтверждение о начале действий, и стали выходить из строя узлы и линии связи, нарушаться коммуникации, взлетать мосты, и советским пограничным частям не удавалось сдержать натиск, — Отто Клюге чувствовал себя полководцем не меньшего ранга, чем его однофамилец-фельдмаршал.

И вскоре — гораздо быстрей, чем мечталось, — Отто Клюге получил Железный крест и витые погоны оберста… Неужели это был зенит карьеры? Неужели начинается закат?

Ермолаев, намекнувший на это, еще не подозревает, что шеф разведки адмирал Канарис недавно вызвал к себе оберста Клюге и предупредил, что, если операция завершится провалом, Клюге будет немедленно разжалован, А разжалованных разведчиков ждет или смерть, или концлагерь Дахау…

Клюге, который держит в кулаке Ермолаева, сам ощущает пальцы на горле. Увы, теперь не сорок первый год… Танковые колонны фельдмаршала-однофамильца отброшены от стен Москвы, а месяц назад другой фельдмаршал, фон Паулюс, поверг империю в траур после Сталинграда. Качается, качается земля под ногами…

Фюрер говорил когда-то, что поражение Германии в первой мировой войне — это результат множества ошибок, допущенных тогдашним руководством. «Это такое нагромождение ошибок, какого в истории никогда не было и которое никогда не повторится в будущем», — сказал фюрер.

А нагромождение ошибок повторяется. С какой-то фатальной неизбежностью допускают ошибки и сам фюрер, и прославленные его полководцы, и даже разведка. Та разведка, которой поклоняется Отто Клюге… Во время битвы за Сталинград отдел «Фремде хеере ост» умудрился прозевать все планы противника. Руководитель отдела Рейнгард Гелен, хороший знакомый Клюге, оптимистично предсказывал взятие не только Сталинграда, но и нефтяных промыслов Кавказа. Вместо победы — траурные флаги, провал зимней кампании и необходимость наскрести еще два миллиона солдат.

Рейнгард Гелен о своих предсказаниях теперь помалкивает. А Отто Клюге убедился в том, что разведка способствует не только колоссальным выигрышам. Она способствует и колоссальным проигрышам.

Ошибешься — не сносить головы.

Ермолаев сегодня заподозрил Клюге в неоткровенности. А Клюге и не может говорить откровенно. Не может он раскрыть Ермолаеву истинный план операции.

Сейчас, весной сорок третьего, сомнения охватывают не только отдельных лиц. В победу германского оружия не слишком-то верят и страны — союзницы рейха. Япония — и та не решается открыть военные действия. Большевистская Россия, наоборот, укрепляет и укрепляет престиж. Ее переговоры с Англией и Америкой о втором фронте грозят превратиться в реальность.

В этих условиях Германии нужны политические козыри. Для их приобретения пущено в ход все — от массовой заброски диверсантов до новых пропагандистских лозунгов.

Ермолаев не знает, что весной сорок третьего приказано забыть многие высказывания фюрера. Месяц назад из министерства пропаганды, из мрачного и тихого дома 8/9 на Вильгельмплац, получен подписанный доктором Геббельсом секретный циркуляр. Содержание: пропагандистская обработка европейских народов.

«1. Для победы должны быть мобилизованы не только все имеющиеся в распоряжении силы германского народа, но также и тех народов, которые населяют страны, занятые или завоеванные нами до сих пор в течение войны…

2. Итак, вся пропагандистская работа… должна быть направлена на то, чтобы не только германскому народу, но и другим европейским народам, включая народы занятых восточных районов, и странам, еще подчиненным большевистскому господству, объяснять победу Адольфа Гитлера и германского оружия как соответствующую их кровным интересам.

3. С этим не должно быть связано прямое или косвенное дискредитирование этих, в частности восточных, народов, — прежде всего в открытых речах или публикациях.

Нельзя называть восточные народы, ожидающие от нас освобождения, скотами, варварами и т. д. и в этом случае ждать от них заинтересованности в германской победе…»

Клюге усмехнулся, вспоминая содержание и особенно стиль документа. Стиль прихрамывал, подобно самому автору. Но «новые установки» выражены достаточно ясно.

Ермолаеву, да и всем непосвященным, излишне знать, что на помощь рейху сейчас призывается любое отребье. Не только атаманы Краснов и Шкуро, не только его сиятельство Багратион-Мухранский, но и подонки вроде господина Ермаченко, «вождя Белорутении». Едва господин Ермаченко дорвался до власти, как начал усиленно воровать и спекулировать валютой… И ничего не поделаешь, — приходится терпеть подонков. Необходимо создавать впечатление, что у большевизма немало внутренних врагов, что советские народы отнюдь не монолитны, что даже в глубоком тылу существует брожение и очаги борьбы…

Ермолаев не должен знать, что в этой политической игре он останется пешкой. Он высадится со своей группой в северных болотах, сколотит банду из антисоветских элементов (пусть небольшую, данные о ней можно преувеличить), оттянет на себя воинские части, охраняющие дорогу. И тогда обрушатся с неба  в т о р о й  и  т р е т и й  десанты. Уже на юге. Будут взорваны Ухтинские промыслы, будут парализованы и Печорская, и Архангельская железные дороги одновременно.

Действия второго и третьего десантов будут приписаны восставшим. Появится еще один политический козырь. И наплевать, что мифическая «армия» Ермолаева будет разгромлена, наплевать, что исчезнет сам Ермолаев. Дворняжке привязывают к ошейнику адскую машинку и посылают в пороховой погреб… Если бы Клюге даже не презирал Ермолаева, если б испытывал к нему дружеские чувства — все равно отправил бы умирать. Не до жалости. Не до честности сейчас. Обманывай, предавай, хватай всех за горло, — лишь бы самому уцелеть. Идет тревожная, коварная весна сорок третьего года…

Ермолаев шел к соседнему залу. Оттуда выплескивалась раздерганная музыка, доносился галдеж, привычный немецкий галдеж — с горделивыми воплями, но достаточно дисциплинированный, без битья посуды.

Эх, одну бы гранату меж столиков. Только — не бросит ее Ермолаев. Не бросит и никогда не съездит по физиономии оберсту Клюге. Потому что дворянин Ермолаев, гордившийся своей храбростью, на самом-то деле — трус. Он еще способен из-за угла убивать соотечественников, получая за это денежки, но на хозяина своего, на господина, руку не поднимет. С четверенек не встанет…

Он старался не думать. Но это ощущение — рабства, ничтожества — давно уже не исчезало, захлестывая удушьем.

Он откинул портьеру. В дымном, прокуренном зале было много танцующих, Наташу облапил какой-то пехотный капитан с подвязанной челюстью. Так здесь заведено: сначала девушки выступают на эстраде, а потом спускаются в зал, чтобы танцевать с посетителями. Пригласить может любой, а отказаться не имеешь права.

Девочка на лошади. Чистота. Нежность.

Внезапно Ермолаев подумал о том, что оберст Клюге наверняка проверял Наташу, прежде чем вербовать. Конечно, была проверочка. И серьезная… Вот тебе и картиночка в памяти. Ермолаев-то переживал, что Наташенька вынуждена прислуживать в кабаке, в злачном месте. Это, мол, унизительно при девической непорочности, при Наташенькином воспитании и убеждениях… Вот дурень-то. Не важно, спит ли Наташенька с каждым посетителем кабака, важно, что она выдержала проверку. Это страшней. Благополучно Наташенька прошла сквозь фильтры немецкой разведки, и значит — лживы ее словечки, лживы мечты о далекой родине. Все лживо. Все втоптано в грязь.

Девочка на лошади. Непорочная чистота. Такая же, как у диверсантов, с которыми его забросят в советский тыл… Зря Ермолаев совестился, вспоминая покойного отца Наташи и предсмертную его просьбу опекать девочку.