Живая душа

— Насколько понимаю, господин полковник, нам придется держаться до последнего?

— Прозит, Владимир Алексеевич. Вы даже забываете выпить.

— Прозит.

— Во-первых, для борьбы с вами большевики не смогут выделить значительные силы. Будет не до вас… А во-вторых, ваша армия не должна просто держаться, она должна наступать. И увеличиваться!

Клюге принужденно улыбался. Смаковал ликер, а узкие губы оставались сухими. Аккуратен, сволочь. Трезв. Черта с два у него выпытаешь то, что он желает скрыть.

— Что ж, выпьем за мою армию, господин полковник…

Клюге чокнулся блеснувшей рюмочкой, сказал:

— Те люди, Владимир Алексеевич, которые имеют голову, сейчас полны надежд… Летнее наступление будет сильней того удара, что мы нанесли в сорок первом. Но мы стоим не на границе, а у жизненных центров России…

— Не надо поддерживать мой дух, — сказал Ермолаев.

— А что прикажете делать, если вы растерялись? Ведь растерялись немножко, Владимир Алексеевич?

— Ничего. Пройдет.

— И я надеюсь. Подготовка операции зависит от нас. Постараемся каждый шаг проверить на прочность.

Ермолаев выпил, не дожидаясь приглашения, и поморщился от глицериновой пакости, обволакивающей глотку. «Все равно, — подумал он, — сидеть мне в тылу до конца заварушки. Пока нас не перемелют в муку. Ладно, я продержусь до конца. Мне деваться некуда. Но интересно, как ты заставишь других?»

— Люди подобраны? — спросил он.

— Предварительно. Полную фильтрацию произведете сами.

— Есть кто-нибудь из прежних работников?

— Боже упаси, Владимир Алексеевич! Для такого-то дела!

— Не пойму.

— Нельзя брать никого из нашей агентуры! Чтоб и духом немецким не пахло! Привлечем военнопленных, и совершенно свеженьких.

— Непорочной чистоты?

Они посмотрели друг на друга. Взгляд у Клюге был почти озорной.

— Сами убедитесь, каких мы героев нашли. Беззаветные люди… Вот только подходящего зырянина нет.

— Кого?

— Зырянина. Или, как их теперь называют, коми… Нужен местный человек, ведь там специфические условия. Тайга, болота, белые ночи… Как это… мелкие-то насекомые?..

— Гнус?

— Да, этот самый гнус… Нужен знающий проводник, охотник какой-нибудь. Вот обшариваем лагеря военнопленных, с трудом обнаружили несколько экземпляров. Теперь начнем изучать.

Оркестр в соседнем зале почти без паузы затрубил скачущий фокстрот. Начиналась вечерняя программа с танцами, и Ермолаев подумал, что Наташа уже пришла на службу. Скверно… Незачем попадаться ей на глаза в немецкой форме. Наташа не знает о его принадлежности к абверу, не подозревает о фамилии «Ермолаев». Когда-нибудь это и откроется, но лучше попозже.

— Прозит! Не устали от деловых разговоров?

— Я ведь не развлекаться пришел.

— Танцевальные ритмы навевают игривое настроение…

Клюге смотрел теперь без улыбки. Спокойно, пристально.

— Может, станцуете, Владимир Алексеевич? А затем познакомите с партнершей.

У Ермолаева похолодело в груди. Будто там, внутри, вдруг потянуло сквозняком, ледяной сыростью… Вот, оказывается, в чем дело. Клюге не случайно выбрал этот кабак. Какие тут случайности! Можно бы раньше догадаться, что он знает про Наташу. Конечно, знает — давным-давно прослеживаются связи бывшего дворянина Ермолаева. На такой уж работе дворянин.

— Кого я должен привести, господин полковник?

Он искал способа хоть как-то защититься. А такого способа не было. Затянута петелька.

— Эх, Владимир Алексеевич, — сказал Клюге с упреком. — Можно не доверять друг другу. Даже необходимо, Только не до абсурда! Отчего вы не сказали, что эта девушка вам близка?

— Она не близка. То есть в другом смысле… Это никого не касается, господин полковник.

— Стыдно, Владимир Алексеевич. Если бы вы раньше сказали — неужели она служила бы здесь?

— Она только танцует.

— Я ужаснулся, когда узнал об этом!

«Интересно, сколько месяцев ты за ней следишь? — подумал Ермолаев. — И зачем эта петелька? Мерзавец ты последний».

У него была в памяти картинка, которую он берег так, как иные берегут старые фотографии. Шесть лет назад, когда еще не кончились деньги, он катал Наташу на верховой лошади. Четырнадцатилетняя девочка на лошади. Небо, ветви деревьев, солнечные пятна и девчонка на лошади… Он хотел это сохранить подольше, как хранят любимые фотографии.

— Как вы могли допустить, Владимир Алексеевич?

— Мне, господин полковник, свою-то семью содержать трудно.

— Разумеется, времена не из легких! Но если бы вы сказали, что она — дочь вашего бывшего командира и он перед смертью просил…

Ермолаев перебил:

— Я считал излишним рассказывать.

— Стыдно, Владимир Алексеевич. Мы цивилизованные люди. И живем не в мустьерскую эпоху.

«Понимает, что я не ударю, — подумал Ермолаев. — По лицу, что ли, видит…»

— Идите, Владимир Алексеевич, — сказал Клюге.

— Вы хотите предложить ей работу?

— Естественно.

— Ей неизвестно, где я служу.

— Идите, Владимир Алексеевич. Полагаю, что это скрывать не обязательно. Она поймет.

Ермолаев погасил сигарету, поднялся и пошел к дверям соседнего зала.

Клюге смотрел вслед Ермолаеву, испытывая досаду. Выясняется, что и здесь будут лишние хлопоты. В сообразительности Ермолаеву не откажешь, он заподозрил, что сегодняшний откровенный разговор отнюдь не откровенный.

Дворянина нужно крепко держать в руках. Увы, сейчас не сорок первый год.

Клюге встретил Ермолаева три года назад в 800-м полку особого назначения, знаменитом полку «Бранденбург». Господи, какая в те времена была обстановка, какой духовный подъем! Клюге тогда еще не принадлежал к высшему офицерскому составу, до полковничьих погон было далеко, — столь же далеко, как вот этому ликеру до настоящего бенедиктина. Но Клюге знал, что преодолеет это расстояние. Перспективы открывались воистину беспредельные.

Неужели он ошибся и Ермолаев пророчески намекает на закат его карьеры?

Отто Клюге умел думать. Думать, анализировать, взвешивать. Это проявилось еще в юности, когда он, удивив семью, выбрал себе смехотворное поприще — изучение славянской филологии. Нищая Германия, еще не вставшая с колен после позорного разгрома в войне, инфляция, миллионы безработных, отчаявшийся отец, пересчитывающий обесцененные деньги, — и вдруг Отто идет изучать какую-то тарабарщину. Сумасшествие! Отец лишил его поддержки, выгнал из дома.

А Отто, прозрачный от недоедания, потихонечку думал, думал. Взвешивал. У него была склонность, даже талант к изучению языков, и он понимал, что этим надо воспользоваться. Именно теперь, пока недалеким людям это кажется нелепостью…

Излагая основы внешней политики обновляющегося государства, Гиммлер во всеуслышание заявил о возможности завоевания жизненного пространства на Востоке. Клюге проанализировал эти высказывания и увидел, что увлечение языками может пригодиться на совершенно иной стезе.

Скоро он был уже сотрудником абвера. И когда на его рабочий стол легли материалы имперского совета обороны, состоявшегося 26 июня 1935 года, Клюге ощутил первое большое удовлетворение.

«Задача пропаганды в войне состоит в том, чтобы взорвать фронты противника изнутри, — гласил документ, — отвлечь его тем самым от выполнения боевых задач и затруднить ему ведение войны… Разведка должна изучать в мирное время психологию вероятного противника, чтобы знать все его трещины, способные привести к расколу».

Знания, которыми обладал Отто Клюге, приобретали значение военного потенциала.

И все же истинное могущество своей новой профессии, масштабы возможной деятельности Отто Клюге осознал позднее. Для ведения войны Германии была необходима нефть, и шеф разведки адмирал Канарис, разработав соответствующий план, сумел прибрать к рукам румынские нефтепромыслы. Половина потребного количества нефти беспрепятственно потекла в империю. Вот на что способна разведка. Вот ее влияние на исторические процессы. Клюге испытывал не только интерес к работе, он испытывал подлинное вдохновение.