Живая душа

Кто тогда знал, сколько будет идти война, кто мог предположить, что почти все, кто ушел воевать, сложат свои головы?..

Не знаю как кого, а меня Степановы слова немного успокоили.

Подождали мы у правления остальных и двинулись к пристани. Не успели подойти, на повороте реки показался пароход. И на верхней, и на нижней палубах народу битком, одни мужики.

— Полон пароход, может, и не возьмут меня? — говорю Степану.

— Могут и не взять, давай здесь попрощаемся.

Так и вышло, никого из провожающих на пароход не пустили.

Остались мы на берегу, как-то сразу осиротевшие, и до полудня с реки не уходили.

К вечеру следующего дня опять собрались на берегу, чтобы встретить на этот раз уже спускающийся в Котлас пароход. Все напекли ковриг, шанег, рыбников, думали, пристанет пароход хоть на несколько минут, передадим своим. А он так и не пристал: прошел-прошлепал по самой середине Вычегды.

Так я и не увидала Степана. Сколько лиц на палубе — разве возможно свое, родное отыскать, да еще на таком расстоянии! Все руками махали, они — с парохода, мы — с обрыва.

А потом получила от Степана письмо, оказалось, углядел он меня все-таки. Узнал мою полосатую кофту, Сколько раз я эти строчки перечитывала…

Остались в колхозе бабы, старики да дети. Все свалилось на наши плечи. Главным нашим лозунгом было «Все фронту!». Да не только у нас, по всей стране так было, иначе Гитлера бы нам не победить.

Меня вместо Степана в председатели определили. Дело это для меня непривычное, но ведь не откажешься, раз люди доверие оказали. Старалась никого не обидеть, потому что верила: если к людям хорошо относиться, они тем же ответят. И все-таки надо было их держать, не позволять работать спустя рукава. Когда надо, рядом с ними становилась: косила, стога метала, хлеб вместе со всеми убирала — а иначе как?

В соседнем колхозе председателем был Торлопов, злой мужик. И от своих людей работы злостью пытался добиться. И что получилось — развалил в конце концов колхоз, дурак. Иначе и не скажешь. Люди такого не любят, всякий интерес к труду у них пропадает.

Каждый понимает, что такое для семьи корова, да еще в войну. Но ведь корову кормить чем-то надо. Колхозного сена недоставало — не успели все луга скосить, рабочих рук мало было. Вот и пришлось мне на собрании посоветоваться с деревенскими, что делать с частным скотом. Решили так: до захода солнца косить для колхоза, чтобы общее стадо не обделять, а потом кто сможет, пусть для своей коровы косит.

Так мы и колхозный скот сохранили, и люди без своих коров не остались, себя да семьи сохранили. Голод так же страшен, как и война, — кто испытал, тот знает.

И все же не всегда мне удавалось быть доброй да покладистой. Иногда и суровой приходилось быть, чтобы люди не распускались.

Даже свою свекровь однажды оштрафовала. Сено сгребали на дальних лугах, свекровь вместе со всеми. И вдруг пропала. Нет и нет ее. Больше часу прошло. Вдруг появляется из лесу, довольная, какой-то узелок в руках тащит. Подошла ко мне. Я на узелок киваю:

— Что там у тебя?

— Морошка.

Люди тоже подошли, всем посмотреть охота. И тут я вовремя вспомнила урок Степана. Председателю, для того чтобы людьми управлять, самому надо быть самым честным и принципиальным:

— Выбрасывай!

Она даже испугалась:

— Да ты с ума, что ли, сошла?

— Не выбросишь, на пять трудодней оштрафую.

— Тогда штрафуй!

Отступать было поздно. Пришлось оштрафовать. Хоть и знала — не ее, себя самое штрафую, одна ведь семья. Ничего не сказала она, повернулась и пошла работать. Так мне хотелось догнать старушку, слова свои обратно взять, — да нельзя. Одного простишь — другие повадятся.

Долго свекровь на меня обижалась, ворчала:

— Ягоду больше в дом не принесу.

— Без ягоды проживем.

— Тебе-то что, а сыну как?

— Сам пусть собирает, коли охота.

— Где ему до ягод, разве он не работает, как все?

И правда, Сашка вместе со взрослыми копны возил, и не он один, все деревенские мальчишки помогали нам тогда.

После войны, когда жизнь немного полегчала, прощения просила у свекрови за этот штраф. Да не только у нее — у всех, с кем пришлось круто обойтись в те тяжелые годы, с кем не во всем справедливой была.

Например, Марья, Ефрема Порошкина жена, — опять в войну случай нас столкнул, и опять же она зачинщицей оказалась, только у меня терпения не хватило по-тихому с ней разобраться.

По берегу речки Тыбод сено сгребали. А день выдался жаркий, солнце пекло, духота. Ждали ливня. Действительно, откуда-то приползла лохматая черная туча, заволокла полнеба, и как будто огромный ушат перевернулся — хлынул дождь. Речка потемнела, взбухать стала, вот-вот из берегов выйдет. Сено возле самой воды лежит, значит, и его унесет, пропадет сено!

— Скорее, бабоньки, немного осталось, ну, поднажмем как следует! — крикнула я, а сама уже волосы отжимаю.

— Али мы железные? Чего нас все время гонишь? — подступила ко мне Марья. — Гляди, я и так вся мокрая!

— Я, что ли, сухая? — рассердилась я. — Давай работать иди.

— Если тебе надо, ты и работай, а я из-за твоего сена подыхать не собираюсь! У меня целая орава.

Не успела я ей ничего ответить; бросила она грабли и пошла вдоль берега прочь. Меня словно ветром с места сорвало, догнала я ее и с разбегу толкнула в Тыбод. Сама от себя такого не ожидала! Потом, конечно, помогла ей выбраться из воды.

— Накажет тебя бог за это, — сказала она.

— Если не лень ему про меня думать, пускай наказывает.

Поднялась Марья на бугор, где мелкотравье. Думаю, сейчас одежду выжмет и домой пойдет. А она к костру подошла. Погрелась немного, подсушилась и опять грабли взяла. Стыдно, должно быть, стало — все бабы работают, хоть насквозь промокли, и никто не жалуется.

Сено мы спасли, не унесло рекой.

На людях я старалась твердо держаться, а когда оставалась наедине с собой, места не находила. Как дальше колхозом управлять? Что делать? Опыта ведь никакого. Спасибо Степановым письмам; хоть и на расстоянии, а все же помогал он мне, советовал. Снаряды рвались над его головой, а он думал о нас, светлая головушка.

Последнее его письмо хочу переписать слово в слово, как есть:

«Добрый день, мама, Анна и Александр. Пишу в окопе. Жив пока. А пали многие. Немец прет, сегодня отбили две атаки. Танков и всякой техники у врага больше, трудно нам приходится. Пока отступаем. Но не всегда так будет. Остановим немца и погоним назад, доберемся до самого логова Гитлера, чтобы никогда больше не полез на нашу землю. Придет такой день!

Сейчас всем нам надо держаться что есть силы. Знаю, что и вам в тылу нелегко, но ничего не поделаешь. Война есть война. Надо бороться за жизнь, которую построили.

К тебе, Анна, у меня большая просьба. Или приказ, понимай, как хочешь. Коли осталась за меня, держись, береги колхоз так же, как сына. С людьми будь доброй, но твердой, ничего не бойся. В тебя, в силу твою должны верить люди. Если погибну, пусть памятью мне будет колхоз «Югыдлань», так же, как и сын Александр. Может, и не погибну — голову под пули не подставляю. Может, еще увижу вас не во сне, а наяву. Очень соскучился. Карточка, на которой мы все вчетвером, всегда со мной. И сейчас лежит она передо мной: на левом колене — карточка, на правом — пишу.

Живите хорошо. До свидания. Длинно писать некогда — почтальон торопит. За меня не волнуйтесь, вернется ваш солдат. Целую вас всех. Степан.

4.8.41 г.».

Четвертого августа отправил письмо, а на следующий день погиб мой Степан. Извещение получили. Как погиб, при каких обстоятельствах, тогда не писали, — просто «погиб геройски». И точка.

Свекровь от такой вести слегла. К смерти стала готовиться. Я за ней, как за ребенком малым, ходила, видела, что силы ее на исходе.

— Умирать мне пора, — говорит.

— А ты ее не торопи, смерть-то.