Живая душа

— Отчего? — спрашивает так хитро. — Да вон от того дома до нашего как раз пятнадцать шагов и будет.

Пошутил, называется. Но я рада была, что этот разговор у нас состоялся, просто камень у меня с сердца свалился. Хорошо, когда муж с женой друг друга понимают.

Конечно, то, что другой себе может позволить, председателю никак нельзя; мало, чтобы его люди уважали, надо, чтобы было за что.

Как-то раз все же чуть не сплоховала, чуть Степана не подвела. А дело было так.

Осоку косили. Бригадир расставил нас так, что на моем участке рос сплошной клоповник, есть у нас такая трава. Косить ее одно удовольствие — знай, маши себе косой вправо да влево. Едва принялась косить, несколько шагов сделала, как слышу:

— Ага, коль жена председателя, значит, становись на самое легкое место, а потом все будут говорить, что скосила больше всех!

Оглянулась я, вижу Марья, жена Ефрема, руками на меня машет.

Ну и семья! Что с ними делать прикажете?

— А тебе завидно? Все никак не утихомиришься!

— Да уж куда нам за председателевыми женами гнаться.

— О чем это ты? У председателя, слава богу, одна жена!

— Одна, да не слава богу!

Сцепилась я с ней и вдруг сообразила: что же я такое делаю? Ссора наша бабья, да только Степану от нее неприятность может выйти.

— Эй, Марья, слышь, становись на мое место, а я твоим покосом пойду.

Так мы и сделали, обменялись местами, и Марья сразу утихла. А не уступи, я ей тогда, кто его знает, что могло бы получиться. Люди в селе остры на язык.

Все лето я вместе со всеми косила, а когда рожь созрела, серп в руки взяла. Но вскоре пришлось отказаться, стало трудно нагибаться — в ноябре ребенка ждала. Но все равно от работы не отказывалась: старые мешки латала, лен трепала.

Ждала сына, сын и родился. Александром назвали. Как Степан радовался — и рассказать невозможно, — целый месяц улыбался, как будто сам родился. Я с сыном с утра до ночи возилась, позабыв все на свете. Свекровь даже однажды, на меня глядя, не вытерпела, должно быть, к Степану, приревновала:

— Ты что, в куклы играешь или ребенка нянчишь?

У меня та пора и впрямь самая счастливая была: в детстве-то вместо куклы лучину в тряпки заворачивала.

Рассказываю про свою жизнь, и что надо, и что не надо в одну кучу валю. Может, никому это и неинтересно. Как говорят в дороге: с богом, дальше поехали.

Хорошая жизнь в колхозе наладилась. Меньше килограмма на трудодень не получали. Да разве только хлебом платили?

На третью весну трактор к нам в село прибыл. Все сбежались к правлению: каждый норовит рукой потрогать, и я тоже не умнее других, руку протянула — обожгло пуще печки.

Собаки — и те совсем перебесились, такой гвалт подняли! Видно, за какого-то небывалого зверя приняли.

Вышел трактор в поле: Степан рядом с трактористом сидел, а вся деревня следом бежала.

Три черных следа, три пласта жирной земли оставались позади железной машины. Это сейчас никого не удивляет, а тогда чудом выглядело. Раньше поле семь лошадей весь день пахали, а трактор за вечер управился.

В 1939-м впервые попала в Москву. Вместе со Степаном на Выставку ездили. Степана послали как председателя, меня — как лучшую колхозницу. Конечно, Москва понравилась. Таких больших домов я сроду не видывала, представить даже не могла, что бывает такое. Хожу и то и дело руками всплескиваю: как, думаю, они не рухнут? Как вон туда в верхние окошечки люди забираются? Не страшно им на такой высоте? Наши таежные кедры здесь бы кустами показались. А потом в гостиницу попала и тоже всю ночь думала: не дай бог ночью ветер подымется, не опрокинул бы дома. Вот дурищей какой была!

В Москве совершила поступок, за который Степан долго меня ругал. Еще бы за такое не ругать — за воровство-то.

В одном из павильонов Выставки увидала я мешки с зерном. Ржаные зерна, крупные, у нас таких не бывает. Решила, пойду попрошу горсть на семена.

По-русски я совсем плохо тогда говорила, но все же как могла объяснила свою просьбу женщине, которая за всем там следила. А она головой помотала: мол, нельзя. Я ей опять объясняю, и все без толку. Делать нечего, подкараулила, когда женщина отвернулась, — и хвать полную горсть. И сразу к Степану, горсть эту в карман пиджака ему высыпала. Потащила его вон из павильона, на улице он меня и спрашивает:

— Что это?

— Это-нам для колхоза, на семена.

— Как тебе не стыдно? — рассердился Степан.

— Не себе же я взяла!

— А какая разница! Если каждый так будет таскать, что же получится?

— Ладно, давай я пойду, положу обратно.

— Никуда не ходи, хуже может получиться. Так и быть, отвезем домой, может, приживутся осенью.

Теперь я уже не стыжусь. Прижились у нас семена, рожь поднялась. Пять колосков сомнешь — полная ладонь зерна. Вот во что мое «воровство» вылилось.

А потом война началась. Невесело об этом рассказывать, вспоминать, но что поделаешь! Жизнь шла дальше, не останавливаясь.

В тот день мы силосовали. Почта Нина (никто по отцу ее не знал, поэтому все звали просто Почта Нина) пришла к силосной яме и сказала, что звонили из райкома и всем велели передать, что Гитлер со своей оравой на нашу страну бросился. Из военкомата тоже звонили, передали список фамилий, кому надо было на следующий день явиться в военкомат. Сорок семь фамилий в списке. Среди сорока семи мужиков и мой Степан. Какая после такой вести работа?

Все по домам тотчас рассыпались. Я велела свекрови вещевой мешок готовить, а сама пошла топить баню для Степана. Вышла и остановилась у крыльца. Какой красивый вечер! Солнце огненным шаром горит, небо розовое, прозрачное, а у колодца береза шелестит листвой, и ствол у нее тоже розовый. Просто не верилось, что где-то уже идет война.

Если твой муж на войну уходит — сердце кричит. Только нельзя этого показать, нельзя распускаться в такой момент. Пересилила я себя, как будто все свои слезы, и думы, и предчувствия в кулак собрала, все молча делаю, на Степана взглянуть боюсь. И время, когда оно особенно дорого, как назло быстрей летит. Не заметила, как вечер промелькнул, ночью никто из нас троих глаз не сомкнул. Только под утро Степан ненадолго задремал, а тут его уже и будить надо. Сказали бы мне: пусть он еще чуток поспит, а ты потом за него сто ночей спать не будешь — согласилась бы. Но ведь не бывает такого…

Собрала на стол, кое-как позавтракали. Никому, конечно, кусок в горло не лез.

Сын еще спал — что ему, девятилетнему, разве он большое человеческое горе может понять? На всякий случай спросила Степана:

— Разбужу, пусть проводит?

— Не надо, не трогай. — Подошел и осторожно поцеловал его в щеку, улыбнулся. — Такой большой, а все еще молоком пахнет!

Перед дорогой, как водится, сели. И тут свекровь завыла в голос, а ведь до этого держалась.

— Не плачь, мама, скоро вернусь, — забеспокоился Степан.

— Как же! Твой отец, когда на первую германскую уходил, тоже скоро вернуться обещал!

Ну, тут и я, конечно, не удержалась, вторым голосом вступила.

— Ну чего, чего ревете, женщины!

— Не по ягоды собрался, вот и ревем.

Все-таки я слезы вытерла: не выходить же зареванной на люди.

Возле правления уже толпа собралась. Мужики стоят понурые, бабы плачут навзрыд: каждая в своего вцепилась, не оторвешь. И как-то нелепо весело гармошка тенькала: это Митрей сам себе на гармошке играл и приплясывал, а жена его за левую руку держала, не отпускала.

— Погоди, — шепнул Степан. — Надо людям что-то сказать.

Поднялся на крыльцо правления и крикнул:

— Товарищи!

То ли оттого, что толпа сразу затихла, то ли сам Степан немного перестарался, нехорошо это вышло, слишком громко. Он и сам это понял, продолжал уже тише:

— Товарищи. Сегодня мы отправляемся в дальнюю дорогу. На нашу землю пришел враг, его надо прогнать, и мы прогоним! Красная Армия — большая сила. Не горюйте, живите и работайте, как раньше. А к жатве мы вернемся.