Страница 5 из 64
Я закрыл избу, положил на подоконник ключ и вышел на улицу.
Валька мечтал восстановить историческую справедливость — написать историю Мосточного. Но не смог. Не успел. Не знаю, чему или кому село обязано своим названием. Мостам? Но в округе нет водоемов. Есть, правда, единственный мостик через русло ручья, вода в котором появляется только во время весенних паводков и затяжных осенних дождей.
От старожилов слышал: спасшиеся от татаро-монгольского нашествия мужики ушли в топкие лесные дебри, основали на одном из островов погост и жили скрытно чуть ли не до петровских времен. Занимались земледелием, скотоводством, охотой. Но эта версия нуждается в тщательной проверке.
Село с птичьего полета напоминает утолщенную в центре — улицы Горка и Василевка — крестовину с извилистыми улицами-концами Выгон и Кисет. Последняя и в самом деле напоминает обязательную принадлежность мужиков-курильщиков прошлого: широкая от центра села, она постепенно сужается и переходит в неширокую полевую дорогу.
Улицы сегодня, конечно, носят современные названия: Весенняя, Луговая, Березовая, Лесная — результат творческого вдохновения последнего председателя сельсовета Михаила Потаповича, поэта, не опубликовавшего ни одного стихотворения, разумеется, по вине литературных консультантов, которые так и не сумели оценить поэтический талант главы местной власти.
А село бесповоротно угасало. Помню, даже в первые послевоенные годы, когда две трети мужиков не вернулось с фронтов Великой Отечественной и столько же мирных жителей погибло в партизанах, было уничтожено карателями во время блокад, возрожденный в Мосточном колхоз «Третий Интернационал» по числу земледельцев и скотоводов считался одним из крупных в районе, имел три полнокровные полеводческие бригады, молочно-товарную ферму и даже уцелевшую мельницу-ветряк.
Сейчас же на улицах села осталось по два-три жилых дома. Другие с заколоченными окнами медленно разрушались под бременем непогоды и времени, а на месте большинства усадеб только останки фундаментов, осколки кирпича, куски дерева, шифера, жести, проглядывающие из прошлогоднего бурьяна, напоминали о жилище хлебороба. Словно вновь тут злым, неумолимым ураганом на взмыленных, храпящих конях промчались тумены Субудай-багатура или отборные отряды самого Бату-хана...
Через пять-семь лет отправятся в небытие доживающие свой век старики, и село исчезнет с карты района, останется лишь в памяти тех, кого оно вскормило и взлелеяло, дало путевку в жизнь, кто навсегда покинул отчий край. От этой мысли тревожно защемило сердце...
Прошел из конца в конец по селу и не встретил ни одной живой души. Только бабка Авгинья на Кисете возле окна своей хатки-развалюхи неумело тюкала топором по осиновому стволу. Отобрал у нее топор, нарубил дров, наносил их в хату. Авгинья не знала как благодарить, порывалась сбегать к Долихе, услышав мой решительный отказ, искренне недоумевала:
— Как же так? Почти воз дров перерубил и просто за так?! Да с меня мужики за такую работу не меньше трех бутэлек бы содрали. Ой, как же я обмишурилась! Стыд-то какой! Что-то совсем этой весной расхворалась, в магазин выбраться не могу, пять верст для меня уже большая дорога. Стояла в запасе бутэлька, так внук приезжал, выпил...
— А чего ж дров-то внук не нарубил?
— Ат, — махнула она рукой. — Да он и топор-то, поди, в руках не держал! Им, молодым, только бы выглотать... — И тут же вновь встрепенулась: — Ты покуда покури, я мигом...
— Да никуда не надо бегать, тетка Авгинья!
— Но у нас же так не водится! Не могу я тебя так отпустить! У нас плата известная — бутэлька. Раньше, когда очереди за водкой были, совсем плохо нам приходилось. Мужики денег не берут. По тридцатке давала, чтоб дровишек привезли, — не хотят... Слухай, а может, тебе деньгами заплатить, а? У меня есть. Сын и дочка каждый месяц по десятке присылают...
Я горько рассмеялся:
— Поберегите свои десятки, они вам еще пригодятся.
С тяжелым чувством покинул двор тетки Авгиньи. Вышел на околицу, поднялся на пригорок. Отсюда хорошо просматривались до боли знакомые мне с детства окрестности села. Вон в тех кустах мы с Валькой поймали лисенка, притащили его домой, закрыли в сарае. Утром мать обнаружила в сарае задавленных куриц и забитую пухом и перьями нору под фундаментом...
А вон за тем леском был наш полигон. Там мы в послевоенные годы взрывали бомбы, снаряды, мины. Этого добра тогда везде было много. Помню один случай.
— Чего ты там возишься? Подложи сухих веток и тикай! — кричали мне из окопа хлопцы. — Быстрее, а то бабахнет!..
— С-час!
Палкой я столкнул с еле тлевшего костра авиабомбу — она уже успела накалиться, и руками к ней было не притронуться, — подложил в огонь щепок от старого соснового пня, вернул бомбу на прежнее место и побежал к старому окопу, где меня ждали приятели.
Но не успел сделать и двух десятков прыжков, как позади со страшной силой рвануло. Качнулась земля, тугая волна ударила меня в спину и швырнула на ореховый куст...
Когда очнулся, увидел испуганные лица ребят. Они что-то говорили, но я ничего не слышал — в ушах стоял пульсирующий, отдающий болью в затылке и вызывающий тошноту звон. Но вскоре это прошло. Валька поднял меня с земли и, обнимая за плечи, возбужденно сказал:
— В рубашке родился, Игорь! Все осколки пошли вверх. Это потому, что костер на горке был. Удачное место выбрали...
Я благодарно пожал Валькину руку: именно он настоял развести костер здесь, а не в низине, как предлагали мы — боялись, что нас увидят жавшие овес женщины...
Опасные забавы прекратились, когда в наших местах основательно поработали саперы.
От леса, который темной стеной начинался сразу же за сажалками, потянуло прохладой. Я запахнул плащ, поежился. В лесу мы знали каждую тропинку, каждое дупло. По веснам разыскивали птичьи гнезда. Одно время возникло даже своего рода соревнование — кто больше знает гнезд. Разорять их считалось тяжким преступлением. И потому не случайно мы с Валькой жестоко избили Ивана Клименкова, когда он в отместку нам сбросил с лозового куста гнездо сороки, которое мы незадолго перед этим ему показали.
Увлечение поисками птичьих гнезд с весной проходило, появилось другое хобби. Как-то Валька сообщил мне:
— Вчера на Батурине рой шмелей огреб. Пойдем покажу.
На огуречных грядках стоял ящик из-под американской тушенки, прозванной «вторым фронтом». Сбоку в нем была просверлена дыра, а чуть ниже ее прибита дощечка.
Валька снял крышку, чуть приподнял мох. На дне ящика, облепив комочек воска с сотами, тоненько жужжали желтоватые шмели.
— Пока леток не открываю, пусть привыкнут, — пояснил Валька и тут же предложил: — Если дашь пару досок, покажу рой. Можешь хоть сегодня его огрести. Только надо, чтобы солнце зашло, тогда все шмели будут в гнезде.
Через неделю у меня уже была целая пасека. «Пчеловодством» увлеклись и другие ребята. Шмелиные гнезда мы находили на жнивье, на лугу, а Толик Касьянов отыскал мощный рой в чьей-то норе в лесу. Пока его раскапывали и перекладывали вощину со шмелями в ящик, каждый из нас получил немало укусов, и потому неделю мы ходили с распухшими физиономиями и заплывшими глазами.
Шмели быстро привыкали к своему новому месту жительства и уже через день-другой вели активную трудовую деятельность. Их мед, по общему нашему убеждению, был несравненно вкуснее и ароматнее пчелиного, хотя, впрочем, пчелиный мед нам доводилось пробовать довольно редко, а многие вообще не знали его вкуса.
Пчеловодческий бум вскоре охватил все село. А поскольку желающих заниматься этим делом было больше, чем, пожалуй, шмелей в округе, то появилась другая напасть — начались кражи «ульев», взаимные подозрения, ссоры и даже драки. А если учесть, что крали ящики со шмелями в ночное время, то огороды и грядки оказывались вытоптанными. Более того, всякая работа по хозяйству была заброшена, потому что целыми днями в поисках шмелиных гнезд мы рыскали по полям и лугам, пропадали в лесу. И родители вынуждены были принять соответствующие меры. Шмелиная эпопея для многих из нас закончилась плачевно.