Страница 17 из 64
Ивановский опять замолчал. Ломая спички, закурил. Пальцы его чуть вздрагивали, на глазах выступили слезы, и он, отвернувшись, украдкой смахнул их ребром ладони.
Досталось этому парню. Да разве только одному ему? Сколько людей — виновных и подчас безвинных — ежедневно попадают под неограниченную власть нечистоплотных следователей! А последних, как свидетельствует пресса, у нас еще немало. И мы просто не имеем права говорить о правовом государстве, пока не примем самых действенных мер по охране прав людей. Сколько уже говорилось о допуске защитника к следствию на его ранней стадии, но воз и ныне там. Значит, кому-то это выгодно, например, тому же Клименкову, который использовал против сидевшего сейчас напротив меня парня самые мощные рычаги, как тюрьма, психбольница плюс немалый собственный опыт выколачивания признаний. И все же не сломил его, хотя и вымучил признание в несовершенном им преступлении, чтобы оградить от заслуженного наказания истинного преступника.
Ивановский шумно вздохнул, потер кулаком свой выступающий вперед подбородок, стал заканчивать свое мрачное повествование:
— В психбольнице я провел несколько недель. Сажали и к буйным. Когда привезли обратно, прокурор уже говорил со мной ласково. Сказал, что все равно мне придется сидеть за умышленное убийство — доказательств хватает. Показал сто первую статью Уголовного кодекса БССР: «Смотри: наказывается лишением свободы от трех до десяти лет. Значит, можно получить пять лет, а можно и все десять. Признаешься — суд учтет это...» Я боялся подвала, камеры с рецидивистами, психиатрички, потому написал, что мне продиктовали...
— А на суде вы не пытались рассказать правду?
— Говорил, но судья и слушать меня не стал, заявил: вас, дескать, сразу же после убийства застали на месте преступления, при вас обнаружили документы и деньги убитого, а на вашей одежде — его кровь, поэтому надо не выкручиваться, а говорить правду. И напомнил мне о чистосердечном признании и раскаивании, как обстоятельствах, смягчающих ответственность. Тогда я махнул на все рукой...
Да, есть немало судов, которые особо не утруждают себя поисками новых доказательств, чаще всего в основу своих приговоров берут обвинительные заключения следователей. И не потому ли десятилетиями у нас насаждался обвинительный уклон? Оправдательные приговоры — музейная редкость, и расцениваются они не только как брак в работе следствия, но и чуть ли не в работе самого суда. Да и не каждый судья, обнаруживший в уголовном деле явные натяжки, предвзятость по отношению к обвиняемому, а затем уже и подсудимому, решится прекратить дело и вынести оправдательный приговор, в лучшем случае направит дело на дополнительное расследование. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Зачем вступать в конфликт с прокурором, следователем? И не вступают. А в результате такого компромисса в местах лишения свободы оказываются Ивановские...
И не будет твердой гарантии против незаконных арестов до тех пор, пока следствие и надзор за ним остаются в одних руках. А в деле с Ивановским прокурор Клименков вообще перещеголял своих собратьев: лично сам вел расследование и сам же осуществлял надзор за своими действиями по соблюдению социалистической законности! Конечно, формально он поручил вести дело своему подчиненному, но, судя по рассказу Ивановского, фактически все допросы, многие следственные действия производил сам.
— Сергей, — сказал я, — все, что вы мне рассказали, нужно изложить на бумаге.
— И о том, как издевались надо мной, тоже?
— Обязательно и подробно. Не торопитесь, я подожду.
Я поднялся на второй этаж старого дома и еще на площадке услышал доносившиеся из квартиры Кривошеевой женские вопли, звон посуды, какой-то грохот. Звонка на двери не было. Постучал. Никто не отозвался. Видно, из-за скандала меня не слышали. Толкнул дверь, она легко подалась вовнутрь.
В полутемной прихожей, служившей одновременно и кухней, ругались две женщины — старая, с седыми, растрепанными волосами, в засаленном платье, соседка Кривошеевой, с которой я вчера уже разговаривал, и молодая, стройная, с пышным бюстом и рассыпанными по плечам белокурыми волосами.
Меня они не замечали, продолжая осыпать друг друга оскорблениями. Я усмехнулся: на земле не существует кухни, в которой хватило бы места двум женщинам. А в том, что стал свидетелем очередной кухонной баталии, я уже не сомневался. Об этом красноречиво говорили большая дымящаяся лужа на полу от опрокинутой выварки, разбросанные по кухне тарелки, лежавший на боку стул.
Наконец меня увидели. Крики сразу стихли. Молодая запахнула на груди пестрый халат, прошмыгнула мимо и скрылась за соседней дверью. Пожилая, видно, узнала во мне вчерашнего посетителя, торопливо пригладила волосы, попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось — губы растянулись в неприятной гримасе.
— Здравствуйте, Ольга Семеновна, — сказал я и кивнул на дверь, где скрылась молодая женщина. — Это и есть Галина Антоновна?
— Она, она, чтоб ей... — спохватилась, что-то бормоча под нос, склонилась над вываркой.
Постучал в соседнюю дверь.
— Входите, — донеслось из глубины комнаты. — Открыто.
Вошел. Комната оказалась длинной, с единственным окном, чем-то напоминала мне ученический пенал. Обстановка была скромной: кровать, диван, платяной шкаф, три прикрепленные к стене полки с книгами, на столе в углу телевизор.
— Проходите, присаживайтесь, — кивнула Кривошеева. Она стояла у вмонтированного в дверцу шкафа зеркала и причесывала волосы. — Извините за безобразную сцену на кухне. Эта неряха кого угодно из себя выведет! Скорей бы уехать отсюда...
Я присел на диван, сообщил:
— А я вчера к вам, Галина Антоновна, заходил.
— Я к брату ездила. Мне соседка говорила, что вы были.
— Я тоже говорил сегодня с Сергеем.
— Вы? — встрепенулась она. Схватила стул, поставила его против меня, села. С беспокойством в голосе спросила: — Что-то еще случилось?
— А случившегося раньше разве мало?
— Да, конечно, вы правы, — тихо сказала она.
Понятно, я не питал добрых чувств к этой женщине, но старался говорить по возможности мягче.
— Галина Антоновна, когда я говорю о случившемся, имею прежде всего в виду ваше клеветническое заявление в прокуратуру. Если бы не оно, ваш брат наверняка уже давно был бы на свободе, майор Благовещенский приложил бы все силы, чтобы восторжествовала истина. А вы в благодарность за это пасквиль на него сочинили. Вы хоть понимаете, что основной причиной ухода из жизни майора Благовещенского было именно ваше заявление? Из-за какого-то грязного листка бумаги ушел из жизни прекрасный человек...
Она опустила голову, закрыла ладонями лицо, и густая волна краски начала заливать ее шею, побагровели даже мочки ушей. Не поднимая головы, сказала:
— Поймите, не хотела я этого делать. Кроме Сережки, у меня никого нет на этом свете. Мама умерла, когда Сережке было всего три годика, а мне только исполнилось десять. Хватили мы с ним горя. Только начали жить нормально, уже к свадьбе Сережкиной готовились, и вдруг этот арест! Да я на что угодно ради Сережки могла пойти. Словно помешанная была...
— Как родилось это заявление?
Она подняла голову, скользнула по моему лицу взглядом и тут же отвела глаза, тихо сказала:
— Сама не ожидала, что так получится. Вызвал меня прокурор, сообщил, что вина Сережки полностью доказана, дело закончено и на днях будет передано в суд. А уж суд будет решать, сколько ему дать — три, четыре года, пять или десять лет, что это во многом зависит от меня. Я сперва поняла, что от меня требуют деньги. Сказала, что тысяча есть. Скопила на Сережкину свадьбу. Прокурор засмеялся и говорит: «Вот их и отдайте майору Благовещенскому, он как раз копает против вашего брата. Может, этим его умаслите. Да не скупитесь, на такое дело и двух тысяч не жалко». Я сижу дура дурой, только глазами хлопаю. А прокурор уже серьезно говорит мне: «Отдавать деньги не надо, они вам самой пригодятся. Вы только заявление нам напишите, что отдали их Благовещенскому». Я начала понимать, что меня хотят втравить в какую-то авантюру, заартачилась. Прокурор прикрикнул: «Тогда брат получит все десять лет, если, конечно, суд не перейдет еще на другую статью, — и сует мне Уголовный кодекс: — Читайте!» Прочитала статью, и в глазах потемнело: это что же, Сережку и расстрелять могут?! А прокурор нажимает, припомнил и мои собственные грехи при закупке мяса для кафе. А как без таких отступлений от закона обойдешься, если мяса нигде в открытой продаже нет?.. Короче говоря, написала то, что прокурор продиктовал. Он забрал заявление, предупредил: если болтать об этом буду или откажусь от написанного, он использует мое заявление против меня — привлечет к уголовной ответственности за ложный донос...