Презумпция невиновности

Да-а, верно утверждение, что в нашей жизни все взаимосвязано. Действительно, небрежность, легкомыслие, нечистоплотность, трусость кого-то из нас нередко оборачивается непоправимой трагедией для других.

— Вы с Благовещенским встречались?

— Да, дважды.

— Где и когда?

— Первый раз он вызвал меня к себе. Это когда Сережку арестовали. Спрашивал о поведении брата, его друзьях, интересовался, как он вел себя дома, на улице, в училище...

— А вторая встреча?

— Неделю назад в кабинете прокурора встретились. На очной ставке. Я говорила, как меня прокурор учил, а Благовещенский все отрицал. Потом прокурор меня отпустил. Благовещенский остался.

— Галина Антоновна, а теперь вам придется написать еще одно заявление. На этот раз на имя прокурора области.

— Поняла вас.

— Вот и хорошо, что поняли. Возьмите ручку и бумагу.

В приемной прокурора за пишущей машинкой сидела моложавая женщина с замысловатой, похожей на старинный парусник прической, в темно-вишневом платье со смелым вырезом. Вскинула на меня сильно накрашенные ресницы и, не отвечая на приветствие, отрывисто спросила:

— Что вам угодно?

— Мне угодно пройти к прокурору.

— Он занят!

— И все же доложите обо мне. Я полковник милиции Синичкин.

Она неохотно поднялась из-за стола, осторожным движением кончиков пальцев поправила перед зеркалом прическу, одернула платье и пошла к двери прокурорского кабинета, на ходу ритмически раскачивая бедрами. Минуты через три вернулась, с нескрываемым раздражением бросила:

— Ждите!

Ждать пришлось долго. Наконец я не выдержал, встал и решительно направился к двери кабинета. Стрекот машинки, до этого заполнявший приемную, мгновенно стих, и на моем пути выросла секретарша. Глаза ее сузились, густо нарумяненные щеки побледнели от негодования, побелели даже крылья носа.

— Куда?! — прошипела она. — Вам же русским языком сказали: ждите!

— Но сколько можно? Час уже жду! У него что, совещание?

— Нет, изучает уголовное дело.

— Ясно. Всяк сверчок знай свой шесток.

— Не поняла.

— И не надо. Передоложите. У меня совершенно нет времени.

Секретарша молча скрылась за дверью, тут же вернулась.

— Заходите, — посторонилась, пропуская меня в кабинет, и сразу же бесшумно, с почтительной осторожностью закрыла за мною двойную дверь.

Из-за стола поднялся высокий, полноватый мужчина с глубокими залысинами и благородной сединой на висках, поправил узел галстука, пошел навстречу мне, на ходу растягивая губы в благожелательной улыбке.

Он двумя руками схватил мою кисть, стиснул, встряхнул; лицо его озаряла радость встречи. Но я хорошо знал Ивана, чтобы обмануться, поверить в его искренность — он всегда был незаурядным артистом, умел придать своему лицу, голосу, жестам соответствующее моменту выражение.

— Извини, дружище. Запарился окончательно. Понимаешь, читаю одно очень скользкое дело и так зашкалило мозги, что вначале даже не расслышал твою фамилию. И только сейчас, когда Ирина напомнила о тебе, дошло, кого я держу в приемной. Извини, пожалуйста, что ждать заставил. Но и ты хорош: третий день здесь, а глаз не кажешь!..

Голос у него был низкий, с вибрирующей хрипотцой, которая мне была знакома с юношеских лет. Она могла отражать оттенки гнева, негодования, презрения, одобрения, радости и других чувств — в зависимости от характера выступления хозяина.

Иван, не выпуская моей руки из своей цепкой кисти, подвел меня к столу, усадил в кресло, а сам опустился на стул, придвинув его к креслу, и наши колени касались друг друга.

Лицо Ивана с крупным носом, маленьким, словно срезанным, подбородком и прижатыми к черепу длинными ушами за эти годы еще больше вытянулось, стало похожим на лошадиное.

— Это сколько же мы с тобой не виделись, Игорь? Дай-ка припомнить, — он наморщил лоб, потер ладонью подбородок и тихо, с давно отрепетированной задумчивой интонацией сказал:

— Да, да, почти двадцать лет прошло с того августа, когда наши отпуска совпали. Потом я еще раз наведался в родные края, похоронил отца и после уже не бывал — не к кому стало ездить. — И тут же оживился, спросил: — А у тебя как жизнь? Что нового? Рассказывай!

— Работаю.

— Ответ, достойный Юлия Цезаря! — хохотнул Иван и польстил мне: — Ты всегда отличался лаконичностью выражения мыслей, чему я постоянно завидую.

Я промолчал. Оглядел кабинет. Был он небольшой по размерам, и его площадь еще больше скрадывали массивная полированная мебель и обшитые темными, под цвет моренного дуба панелями стены. На столе, кроме пачки газет, ничего не было. Интересно, а где же то уголовное дело, читая так долго которое прокурор даже мозги себе зашкалил? Успел убрать? На угловом столике с телефонными аппаратами в пластмассовой рамке стояла чья-то фотография. Присмотрелся. Да это же Валька! Такая карточка есть и в моем семейном альбоме. Далекой весной пятьдесят четвертого года в отпуск на родину приехала наша землячка с мужем-фотографом, вот он и сделал тогда наши снимки. Год запомнился потому, что до этого нам довелось фотографироваться только дважды — в третьем и шестом классах... И сейчас эта фотография на столе Ивана. Разве ей место в его кабинете? Что это — кощунство, очередной фарс или Иван наконец что-то понял?..

Додумать эту мысль, разобраться в хаосе нахлынувших на меня чувств не успел. Иван осторожно тронул меня за рукав и проникновенно сказал:

— Жалко Валентина. При всех наших с ним распрях уважал и ценил его за бескорыстность, честность, бескомпромиссность. Но кто мог предположить, что он решится на такое!.. Не мог я как прокурор не возбудить дела по заявлению Кривошеевой. Провел бы следственные действия и прекратил его. Сам не верил, что Валентин мог взять эти деньги. Не из тех он людей был... — И снова стал самим собой, уже иным тоном добавил: — Хотя, как говорил Гораций, хорошо не иметь пороков, но плохо не подвергаться искушениям. Не исключаю, что Кривошеева могла толкнуть Валентина на искушение — баба она молодая, в самом соку, да и он был свободным мужчиной. Потом, как говорится, разбежались, вот Кривошеева и решила отыграться. Не могла же она с бухты-барахты написать такое заявление!

Какой подлец, а? Смотрит прямо в глаза, знает, что не верю ни единому его слову, и продолжает беспардонно врать! Но спокойнее, товарищ полковник. Потерпи. Пусть выговаривается. Ты же и пришел сюда, чтобы до конца понять сущность этого человека. И не спеши с выводами.

— Значит, ты считаешь, что дыма без огня не бывает?

— Конечно, — подтвердил Иван, и на губах его мелькнула загадочная улыбка. — Безгрешных людей в природе не существует.

— То есть при желании, выражаясь словами кардинала Ришелье, в каждых двух строчках всегда можно найти за что повесить их автора? А себя ты к какой категории относишь — грешников или праведников?

Иван безмолвно развел руками.

— Значит, не определил пока? — я с трудом сдерживался. — А как же быть с этим юношей Ивановским? Неужели и тут ты не чувствуешь своего греха?

— Чувствую, — неожиданно легко согласился он, и я подивился этому: Иван никогда так охотно не признавал свои ошибки. — Но пойми, против него были такие улики, да и сам во всем сознался. Тут даже старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР мог допустить ляпсус. Впрочем, судя по печати, и они их допускают.

— Знаю я цену этим твоим уликам и признанию Ивановского. И как они добывались, мне известно. Откровенно говоря, просто поразился: дело шито такими белыми нитками, что этого разве слепой не заметит. Видать, ты твердо был убежден в своей неуязвимости, непотопляемости и безнаказанности. В этом ты лишний раз уверился, когда жалобы Вальки неизменно возвращались к тебе. Наш бюрократический аппарат остается верным своим обычаям посылать жалобы на реагирование тем, на кого жалуются. Как тут не свихнуться от полноты власти и безнаказанности!

Иван положил локоть на стол, забарабанил пальцами по его зеркальной поверхности. Криво усмехнувшись, сказал: