Страница 101 из 106
— Значит, экономическая реформа должна исходить из комплексного принципа — учитывать любые преимущества, — перебили его. — И очень важные и малозначительные. А любых недостатков, и крупных и мелких, избегать.
— Совершенно верно.
— Время позднее. Остановимся пока на этом, — раздался женский голос. — Давайте разберем темы, если нет возражения, через три недели обменяемся рефератами и проведем обсуждение.
— Что проку в наших занятиях? — вздохнул кто-то. — У меня ни в чем нет уверенности. Сестренка насмехается надо мной, говорит, мы изведем себя спорами и не доживем до модернизации. Может, лучше нам самим сначала модернизироваться?
Наступило молчание.
— Да, нам пока трудно, — произнес Цзэн Чу. — Сил мало, никто нас не понимает, но для меня лично это не важно. Гораздо важнее мое собственное отношение к жизни, моя позиция…
Покосившиеся стены, сквозящее окно, сосульки, иней в углах, мерзлая картошка — все говорило о том, что для Цзэн Чу действительно главное — его собственное восприятие жизни. Чужое мнение его не интересовало.
— Ай, чайник выкипел, — крикнул кто-то тонким голосом, по полу застучали шаги, из комнаты выскочил человек и наткнулся прямо на Циньцинь.
— Ты? — удивленно вскричал он.
Циньцинь никак не могла понять, откуда здесь взялся Тюлень.
— Ты знаешь Цзэн Чу? — спросил парень.
— Да, а ты?
— Вот пришел послушать. У Фу Юньсяна, конечно, весело, но здесь интересно. Заходи, чего стоишь?
— Кто там? — донесся голос Цзэн Чу.
— Входи же! — Тюлень втолкнул ее в комнату.
Она вошла и смущенно взглянула на Цзэн Чу. Тот лежал под тонким войлочным одеялом, на бинте, обмотанном вокруг головы, темнели пятна крови. В комнате было полно народу.
— Вы? — удивился Цзэн Чу.
Постепенно все начали расходиться. Кто со студенческим значком, кто в рабочей спецовке, кто с сумкой, кто с портфелем.
— Не беспокойся, — шепнул какой-то парень на ухо Цзэн Чу. — Твои материалы я вручил лично главному редактору газеты. К тебе придут из горкома — может быть, даже завтра.
— Ничего. — Цзэн Чу помахал кулаками. — Не так-то легко со мной расправиться. Весной найду тренера, займусь боксом, чтобы защищать людей от подонков.
Он еще собирается драться? Циньцинь только сейчас заметила, какие у него сильные руки. Видно, занимался китайской гимнастикой. Такого не сломишь, он смелый, отчаянный, даст отпор любому хулигану. Циньцинь всегда нравились смелые… Когда все разошлись, в комнате стало тихо, только чайник уютно посапывал. Циньцинь подсыпала в печку угля, закрыла конфорку и стала искать стакан, но на столе стояла чашка, перевернутая вверх дном.
Цзэн Чу рассмеялся, пошарил рукой по лежанке и вытащил кружку, видавшую виды, с отбитой во многих местах эмалью. Циньцинь налила в нее кипятку.
— А у вас такая есть? — спросил он, не зная, что сказать.
— Нет.
Когда ее послали в деревню, то дали не кружку, а шесть «драгоценных» красных книжечек.
— Надо иметь такую кружку, — сказал Цзэн Чу. — С ней не пропадешь. Из нее и есть можно, и пить. И хранить в ней что необходимо.
Циньцинь пила чай и с любопытством осматривала комнату. Маленькая, не больше десяти квадратных метров, с аккуратно застеленным узким каном-лежаком, каких в городах уже не бывает. Покрытый полиэтиленовой пленкой квадратный стол, две табуретки, этажерка необычной конструкции, не покрытая лаком. На этажерке — чемодан из зеленой парусины. Вот и все. Потолок оклеен бумагой, на стенах ни картин, ни надписей, только висит карта мира и потертый футляр для скрипки. В углу — гантели и ракетка для бадминтона. Окошко затянуто куском голубой материи, чтобы напоминало небо. На подоконнике и под окном, прямо на полу, в глиняных плошках росли кактусы и опунции.
— Почему у вас нет цветов? — спросила Циньцинь.
— А кактусы? Ведь они тоже цветут. Редко, правда, но это еще интереснее: приходится долго ждать, зато еще больше их бережешь. Я их люблю за выносливость и неприхотливость. — Цзэн Чу вдруг резко отвернулся к стене.
— Голова заболела? — встревожилась Циньцинь. Ей хотелось что-нибудь для него сделать, ну хоть пуговицу пришить, как тогда. — Рана серьезная?
— Нет, не очень. — Он через силу улыбнулся.
— Могу я вам чем-нибудь помочь? — смущенно спросила она, думая о белой чашке, перевернутой кверху дном.
— Ничего не надо, мне сварили лапшу…
Циньцинь легонько смахнула пыль с чашки. Чашка старая, очень старая, с трещинками, дно сверху грязное. Почему она перевернута кверху дном? Она же не антикварная и не жертвенный сосуд. Странно. Почему он вдруг замолчал? Устал, наверное. «Напрасно я тогда не позволила ему проводить меня».
Вдруг сиденье под Циньцинь жалобно заскрипело, она испугалась и неловким движением сбросила чашку, которая покатилась под стол.
— Вы… — Глаза у него сделались круглыми, он покраснел. — Чуть не разбили…
Сбросив одеяло, он полез под стол, достал чашку, посмотрел ее на свет и, облегченно вздохнув, водворил на прежнее место, после чего снова лег. Видимо, чашкой он очень дорожил.
Циньцинь была удивлена; неужели он до такой степени мелочный? Будь это резной нефрит, она, конечно, извинилась бы за неловкость; но так разволноваться из-за простой чашки. Ведь ее можно купить в любой лавке. И Циньцинь с обиженным видом принялась разглядывать кактусы.
— Извините, — сказал он, смущенно ероша волосы. — Я немного погорячился… Не сердитесь…
— Не буду, — примирительно сказала Циньцинь.
— Сам не пойму, как это я не сдержался. Но если бы вы знали историю этой чашки, не удивлялись бы. Сейчас я вам все объясню. Всякий человек может ошибиться. — Последние слова он произнес совсем тихо.
Значит, у этой чашки есть своя история, и Циньцинь никогда не узнала бы ее, если бы ненароком не уронила на пол. Пусть теперь Цзэн Чу сердится на нее сколько угодно, она не станет на него обижаться.
А Цзэн Чу мечтательно смотрел на кактусы, вспоминая, как он мальчишкой бегал по лесам и горам.
— Вы ведь не знаете, что я не уроженец Северо-Востока. До шестнадцати лет я рос в маленькой деревеньке на севере провинции Цзянсу. Мать умерла, когда мне еще не было трех лет. Мачеха меня терпеть не могла. За столом самые лучшие куски отдавала родным детям, заставляя их есть побыстрее, чтобы мне меньше досталось. А то возьмет да припрячет для них что-нибудь вкусненькое. Они сами мне об этом рассказывали. До чего же мне стало обидно. Я работал с утра до вечера, резал траву, кормил гусей, ходил в горы за хворостом, рубил его, таскал. До двенадцати лет у меня не было новых ботинок. Учился я прилежно. В четырнадцать лет сдал экзамен в уездную среднюю школу и переехал в школьное общежитие. В то время тем, кто успешно сдал экзамен, полагалась стипендия, и я из стипендии платил за обучение. В каникулы и зимой и летом подрабатывал: бурлачил, толкал шестом лодки, нанимался грузчиком, дробил камень. Не гнушался никакой работой! Учителя хорошо ко мне относились, на еду мне хватало стипендии. Пожалуй, я утомил вас своими рассказами? Однажды, это было первого мая, все разъехались по домам, только мне некуда было деваться. Одному из товарищей я отдал последние семь мао, у него не хватало денег на билет. К тому же будто нарочно у меня украли талоны на продовольствие. В общем, я остался и без еды, и без денег, а занять было не у кого, да я и не хотел. Сидел в классе один, голодный, вдруг — о, радость! — из тетради выпала бумажка в пять фэней. Я тотчас же побежал в лавку, купил два ляна пареного риса и стал на ходу его есть. Потом вспомнил, что в лавке стоит бадья с отваром от соленых овощей, за который денег не берут, и вернулся. Но бадью не увидел. Спрашиваю у служанки: «Где бадья с отваром?» А она рукой на задний двор показывает. Пошел я туда, но в бадье увидел не отвар, а помои. И так мне стало обидно. Сироте всегда бывает обиднее, чем другим. Потом жизнь меня научила сносить унижения, а тогда я, хоть и был голоден, подошел к моей обидчице, вывалил на стол рис и вышел с гордо поднятой головой. Вышел и тут же упал в обморок от голода. Очнулся — лежу на обочине дороги, и какой-то старик кормит меня из чашки супом с ушками хуньдунь. Ногти у старика длинные, тело прикрыто лохмотьями. Оказалось потом, что он нищий, его выгнала из дому невестка. Ел я этот суп, а у самого по щекам текли слезы и капали в чашку. Порция одна стоит один мао. Поклонился я старику в ноги, сунул чашку за пазуху и убежал. С того дня я с этой чашкой не расстаюсь. Бывают люди хорошие, бывают плохие. Так и жизнь. Раньше мы думали, что она неизменно прекрасна. Потом впали в отчаяние, встретившись с несправедливостью. С тех пор как существует человечество, не прекращается борьба добра и зла. Того старика я никогда не забуду: он научил меня понимать жизнь…