Кристина

— Прости меня.

Не ответив, я взяла чайник и вернулась к столу. Дочь стояла передо мной, опустив голову.

— О, мамочка, прости меня, — поддавшись порыву, она обняла меня, и я крепко прижала ее к себе.

— Ничего, ничего, все в порядке.

— О, прости меня.

— Не за что тебе просить прощения.

— Какая я все-таки скотина… и мне все равно, что говорят о тебе люди.

Я погладила дочь по волосам, взглянула поверх ее головы в окно, широкое, бескрайнее небо висело над холмами. «И мне тоже», — подумала я. Но я знала, что это не так. Потом, повинуясь внезапному импульсу, я решила рассказать ей все. Усадив Констанцию на стул, я села напротив.

— Ты уже достаточно взрослая, чтобы услышать то, что я скажу тебе сейчас. У меня был еще один ребенок, это правда. Его отец… он и был твоим отцом.

Ее мокрые ресницы вздрогнули, широко раскрыв глаза она уставилась на меня.

— Да, это случилось через несколько лет после твоего рождения. Но он не знал, что ты родилась, он вернулся и… и… — и вот она, величайшая ложь, — мы должны были пожениться. Понимаешь, шла война, было так трудно — и то, и другое, и третье. Как-то вечером мы договорились встретиться, но он не пришел — его убили в тот день.

— Кто-то говорил, что он из Брамптон-Хилла.

— Он не из Брамптон-Хилла, он был из Франции.

Констанция снова моргнула и не без удовольствия произнесла:

— Значит, я наполовину француженка?

— Нет, только на какую-то частичку, потому что он и сам был наполовину французом.

Я смотрела на подрагивающие ресницы Констанции. Она размышляла над тем, что только что узнала от меня. Ей был приятен тот факт, что в ее жилах течет какая-то частичка французской крови. Как ни странно, я не находила в ее характере ни одной своей черты. Она была доброй, как мой отец, с пронзительной ясностью напоминала мне Ронни — так же постоянно читала и писала. Письменные упражнения приняли форму стихов, потом песен. Именно это привело к тому, что Дон купил ей пианино.

Начиная с того воскресенья мы с Констанцией стали на какое-то время ближе, и я сделала над собой немалое усилие, чтобы пореже предаваться своей страсти в «Короне». Если бы меня оставили после этого в покое, может быть, я начала бы поправляться, но Сэм и Констанция стали проявлять такую повышенную заботу, что не оставляли меня одну и на пять минут. Они были такими добрыми и внимательными, что мне хотелось выть волком и царапаться, хотелось, раскинув руки, бежать из этого нового треугольника, в который я попала. Иногда мне хотелось уехать куда-нибудь, бросить всех, но дальше желаний дело не шло — каждый из них по-своему удерживал меня. Я была слабохарактерной, и по-прежнему находилась во власти чувств; даже моя ненависть к Дону Даулингу не могла нарушить монотонности текущих дней.

Это однообразие, я думаю, объяснялось тем, что я была лишена права любить — любить физически, а вовсе не тем, что во мне пропал интерес к жизни: события развивались стремительно. Во-первых, Сэм бросил работу в шахте и купил небольшое поместье, располагавшееся на противоположном берегу реки. Прежде он время от времени помогал мистеру Пибусу, владельцу этого хозяйства, в саду. У старика было четыре акра земли, две теплицы и домик на четыре комнаты. Он жил один, и когда Пибус собрался продавать свои владения и спросил, интересует ли это Сэма, тот отреагировал так, словно ему предложили золотоносную шахту. К тому времени Сэм отработал в шахте уже десять лет, а последние три года часто оставался сверхурочно и скопил немало денег. Как-то он пришел ко мне чрезвычайно взволнованный — таким я его прежде не видела.

— Кристина, я буду покупать хозяйство мистера Пибуса.

— Правда, Сэм? — удивилась я.

— Да, да. Правда. Попытаюсь привести его в порядок. Этого я ждал много лет, молился об этом. О, Кристина, — он схватил меня за руку. — Подумай только — целый день на открытом воздухе.

— Но не отказываешься ли ты от приличного заработка, Сэм?

— Уж лучше я буду довольствоваться коркой хлеба, глотком свежего воздуха да небом вместо крыши, чем снопа полезу в шахту, пусть даже за целое состояние, — он повернулся и, посмотрев в окно на небо, мягко произнес — И больше не будет темноты.

Сэм отнесся к своему новому положению с большой серьезностью. Он взял закладную на дом и принялся обставлять его, настояв на том, чтобы в покупке мебели ему помогала я. Большую часть ее он приобрел в комиссионных магазинах, и хотя время от времени говорил что-нибудь вроде: «Ну что ж, мне нужны несколько стульев для кухни, пара удобных кресел, стол и диван», поручив все мне. Должна признаться, мне нравилось обставлять его дом. Но даже до того как Сэм переехал, я почувствовала, что мне будет не хватать его. Помню, я с горечью подумала, что ему, вероятно, надоела роль опекуна — терпению даже таких людей приходит конец. Наконец треугольник был разорван, но мне это было не по душе.

Подзадорило ли Дона то, что его брат бросил работу на шахте или, как он сам признался, бизнес оказался более прибыльным — так или иначе, но он тоже ушел из шахты. Не знаю, в чем заключалась его новая работа, но она, безусловно, была из разряда непыльных, потому что днем его машина постоянно стояла возле дома, за исключением тех случаев, когда он на неделю уезжал «за покупками», как я понимала из громкой трескотни тети Филлис с соседями.

Констанция продолжала сочинять песни. С тех пор как в нашем доме появилось пианино, она постоянно наигрывала какие-то мелодии и подбирала к ним слова. Мне хотелось предложить ей брать уроки музыки, но я никак не могла заставить себя сделать это. Временами мне хотелось разломать инструмент на мелкие кусочки. Такое находило на меня тогда, когда я, отодвинув слегка занавеску в гостиной, видела, как Дон разговаривает и смеется с Констанцией на улице.

Отец очень гордился ее литературными опытами и однажды сказал:

— Почему бы тебе не послать свои стихи в журнал или не написать песню и отправить ее на какой-нибудь музыкальный конкурс?

Констанция так и поступила, однако все стихи вернулись к ней с вежливыми отказами. Но она посылала все новые и новые порции своих сочинений, и хотя отказы продолжали поступать, она словно не замечала этого, поскольку видела в происходящем лишь волнующую игру, занимавшую большую часть ее времени. С парнями она общалась мало. Однажды мне показалось, что я поняла причину. Это наполнило меня таким ужасом и ненавистью, что я как будто даже лишилась разума на какое-то время. Так или иначе, моя реакция приносила больше вреда, чем пользы.

В послеобеденное время я работала у доктора Стоддора и обычно оканчивала не раньше шести, но в тот день случайно порезала руку стеклом, и доктор, перевязав меня, настоял на том, чтобы я шла домой. Было около пяти; я чувствовала себя не совсем хорошо, а потому сразу пошла наверх, чтобы полежать немного. В это время суток солнечные лучи падали на мою кровать, и, когда я подошла к окну, чтобы задернуть занавески, мой взгляд упал на задний двор тети Филлис. Там стояли Дон и Констанция. Он обнял ее за талию, а она держала в руках маленькую коробочку. Я почувствовала себя так, словно вдруг провалилась в ад, и все же не была удивлена. К данной ситуации очень точно подошла бы фраза: «И случилось то, чего они так опасались». Да, именно этого я и боялась. Я мигом слетела по лестнице, бросилась через кухню к подсобке и, чтобы не упасть, ухватилась за висевшее пальто.

— Констанция! Констанция!

Послышался топот бегущих ног; я ждала, чувствуя, как пот начинает струиться по моему телу. Открылась парадная дверь, дочь прошла через гостиную и направилась в кухню. Я сердито взглянула на нее.

— Где ты была?

— А что?

— Не задавай вопросов, а отвечай, где ты была? — я была вынуждена задать вопрос, ответ на который знала и сама.

— Ну если тебе так интересно, я разговаривала с дядей Доном.

— Разговаривала? О чем?

— Что именно?

— Та коробочка — где она? Что в ней?

Краска медленно залила лицо Констанции. Ее красивые молодые губы сложились в упрямую гримасу, и она проговорила: