Страница 41 из 130
— О боже! Пусть перестанет считаться, а начнет действовать! Мы снискали расположение литвинов.
Попробуем теперь убедить или захватить врасплох польских вельмож. Пусть примас Лаский позволит им совершить ошибку. Поступить вопреки правам и обычаям. Они сделают свое, споткнутся и — что ж, таков порядок вещей — уйдут. Увы, за ошибки Приходится платить.
— Опасаюсь, они будут упрекать вас, государыня, в незнании местных обычаев. И… скажем, в отсутствии чувства меры, — настаивал Алифио.
— Ох! Умеренность хороша лишь на словах…
— Допустим. А как быть со шляхтичами, которые требуют реформ? Им обещан пересмотр прав.
— С этим они подождут. Позднее получат много больше. После возведения Августа на оба трона.
— Кем? Вельможами?
— Ради бога! Разумеется, не этой… мелкотой.
Однако скрыть приготовления к коронации королевской чете не удалось. Правление Сигизмунда со времени появления Боны столь отличалось от того, к чему привыкла Пслыпа, что стало неизбежным предметом разговоров, обсуждений, сплетен. Магнаты оборонялись теперь и от напора шляхты, выступавшей с требованиями реформ Речи Посполитой и ограничения власти сената, и от явных притязаний королевы. Эта искусная ученица Макиавелли и Каллимаха открыто стремилась к укреплению королевской власти, к диктату собственной воли.
Поэтому все были встревожены, хотя на этот раз королева на какое-то время стала менее энергична, менее деятельна, нежели это было ей свойственно. Причиной ее озабоченности была неожиданная, тяжелая болезнь епископа Мендзылеского. Он был преданным, очень ловким дипломатом, именно его действия в Литве и способствовали возведению Сигизмунда Августа на великокняжеский престол.
Во время приготовлений к коронации он был бы так полезен! Бона повелела доставить к ложу больного лучших медиков, ежедневно справлялась о его здоровье. Но Мендзылеский, которого навестил также примас Лаский и уверял, что никто не в состоянии заменить его ни при особе примаса, ни в качестве советника королевы, выслушивал и принимал эти несколько запоздалые доказательства признательности со снисходительной улыбкой. Его сердце, измученное чрезмерными трудами, сейчас — как ему казалось, слишком рано — отказывало в послушании. Но что значат слова „слишком рано“? Ровным счетом ничего. У него была долгая, богатая жизнь, он стремился к преобразованию Речи Посполитой, завоевал уважение в Короне и в Литве. Единственное, в чем он мог бы себя упрекнуть, — это в преждевременном возведении на великокняжеский престол юного королевича. Сплетни доходили до его ложа и сейчас, всякий раз вызывая тупую боль в сердце. Два короля в Польше? Этому он должен был бы противиться, посоветовать примасу не давать согласия на такую коронацию. И кто знает, не святой ли Вавжинец, его покровитель, уложил епископа в постель именно сейчас, избавив от недовольства, а быть может, и ненависти королевы Боны? Быть может, святой покровитель хотел избавить его от неравной борьбы? Епископ чувствовал приближение смерти, но предпочитал видеть ее триумф, нежели лицезреть у своего ложа ликующую королеву…
Служить ей верно он мог лишь с собственной совестью, не иначе?..
Смерть епископа Мендзылеского, на пышных похоронах которого присутствовал сам примас, пробудила надежды в лагере противников Боны, и на короткое время молва о ее честолюбивых замыслах поутихла. Однако осенью того же года, когда Август стал великим князем Литвы, сам король обговаривал вопрос об его избрании на трон Польши с подканцлером Томицким, после чего вызвал в замок на Вавеле своих вернейших союзников: канцлера Шидловецкого и гетмана Тарновского. Оба они сидели в одном из замковых залов в ожидании аудиенции, пытаясь разгадать, что же им доведется услышать.
— Неужто выборы будут теперь, на ближайшем сейме в Петрокове? — размышлял Тарновский. — Это было бы вопреки всем ожиданиям. Да о них не было б и речи, если б на торжества в Вильну приехал герцог Альбрехт Прусский.
— Но он не приехал, — отвечал канцлер Шидловецкий, — посколько его приглашают только в случае важных и торжественных акций в Короне. Его не пригласят и на сейм Петроковский, это будет сейм обычный, не элекционный.
— Он заявит протест, — буркнул канцлер.
В этот момент дверь отворилась и вошел Кмита.
— Кто заявит протест? — спросил он.
— Каждый честный человек, — уклончиво ответил Шидловецкий.
А Тарновский добавил раздраженно:
— Вы ведь знали, пан маршал, что здесь что-то готовится?! Знали и скрывали это. Вам выгоднее было молчать, нежели предостеречь сенаторов.
— Господь с вами! Что за наветы? Знать ничего не знаю и ведать не ведаю! — отвечал Кмита.
— Ложь! — гаркнул Тарновский.
— Что?! Да это уже клевета, пан гетман! — вспылил Кмита.
— Стыд и позор! — перешел в атаку Тарновский. — Будучи сенатором… не уведомить никого из нас. Даже меня, своего родственника.
— Щебжешин!.. — процедил Кмита сквозь зубы всего одно только слово.
— Речь идет не о семейных спорах, — отмахнулся с негодованием гетман, — а о благе всей Речи Посполитой! О навязывании нам без согласия сената, обманом, нового повелителя! О нарушении законов!
— Законов? — с издевкой спросил Кмита. — И это говорите вы? А мой Щебжешин?
— Да полно вам… — пытался утихомирить вельмож Шидловецкий.
— Сколько бы мне ни пришлось судиться, Щебжешин останется у меня, я выиграю и этот процесс, и последующие! Не уступлю! Слышишь?! До конца дней моих! — кипятился гетман.
— Это моя вотчина, моей матери!
— Сестры, — поправил Тарновский, но его дальний родственник стоял на своем:
— Матери!
— Ради бога, потише! Не сейчас! — просил канцлер.
— И еще за одно ты заплатишь Леливитам: за измену роду, — буркнул уже тише Тарновский.
— Лучше это, чем измена королеве, — ответствовал Кмита.
— А, так вот в чем дело?! Высоко метишь. Слишком высоко. И проиграешь! Помни: того, кто не с нами, мы раздавим. Как жалкого червя.
— Почему же так?! Оттого, что король всегда на стороне сенаторов?! Впрочем, то ли будет на ближайшем сейме?
— Значит, знаешь?
— Ничего не знаю, — ретировался Кмита. — Это вы ни на шаг не отходите от короля, а не я. Но ежели думаете, что король будет противиться воле супруги, то на сей раз ошибаетесь. После смерти Мендзылеского он сам стал помогать ей. И полностью на ее стороне.
— Но этот обычный сейм не правомочен провести элекцию! Это беззаконие! — упорствовал Тарновский.
Кмита приостановился в дверях.
— А Щебжешин? — спросил он и вышел.
— Изобью! Ей-ей, изобью! — метался в исступлении гетман.
— Ваша милость, успокойтесь! Надлежит поговорить с королем, — советовал канцлер. — Может, его удастся отговорить: коронация будет не сейчас, а через несколько лет, когда его величество совсем одряхлеет.
— Вот то-то! Обещания наследования, а не выборы короля, — согласился Тарновский. — Иначе…
Это было бы неслыханно! Заговор против сенаторов. Италийский дракон вскорости сожрет всех нас!
Шидловецкий нахмурил брови.
— Кто бы подумал, что в Петрокове вскоре может произойти государственный переворот? Интересно, что скажут на это Габсбурги? Герцог Альбрехт?
Однако никто из них не успел ни воспротивиться, ни высказать упреков, потому что Сигизмунд обязал обоих вельмож сохранить в тайне его намерения, а послы и сенаторы, съехавшиеся на обычный сейм, никак не ожидали, что он превратится в элекционный сейм. И когда подканцлер Томицкий произнес речь, предложив возвести на трон польский. великого князя Литовского, никто не осмелился возразить. Поспешно, при всеобщем согласии, королем был избран девятилетний Август Ягеллон.
И только в Кракове, как и предвидел Сигизмунд, шляхта опомнилась от свершившегося, бросилась искать заступничества у примаса Лаского. Тот признал, что такая коронация, то есть при жизни короля, не предусматривается статутом прав, не соответствует закону и обычаям, но на этом утверждении и остановился. А когда на двадцатое февраля была назначена коронация юного властелина, архиепископ Гнезненский, и он же примас Польши, сам согласился короновать малолетнего Августа.