Страница 40 из 130
— Возвести, возвести!.. — повторял он. — Да ведь это вам не под силу.
— Отчего же? — кипятилась она. — У меня хватит и сил, и желания. А вот родов — с меня довольно…
Она оборвала, а он глядел на ее прекрасную гордую голову, на блестевшие от возбуждения глаза, на ее все еще стройную фигуру, облаченную в парчу и пурпурный бархат.
Тут она неожиданно переменила тон и произнесла совсем тихо, с грустью:
— Страх за будущее Августа не дает мне покоя… И оттого…
Они помолчали немного, наконец король сказал задумчиво:
— Значит, возвести на великокняжеский престол… Но как свершить такое? Обещания литвинов обратить в действия? Каждый скажет об этом.
— Знаю, — согласилась Бона, — что сие — труд нелегкий. Но ежели хорошо подготовить почву, задобрить кое-кого в великокняжеском Совете… Недавно я договорилась со жмудским старостой Кезгайло. Это знатный вельможа, у него много тысяч подданных, да и среди шляхты приверженцев немало.
— Кезгайло? А что вы ему пообещали? — спросил король.
— Трокское каштелянство… Уговор есть также с полоцким воеводой Петром Кишкой, владельцем огромных поместий, и воеводой новогродским Забжезинским.
— Это уже много, но одного согласия Совета недостаточно. Для возведения на великокняжеский престол необходимо решение литовского сейма.
— Как властелин Литвы, вы можете созвать сейм в Вильне осенью…
— Уже сейчас? — спросил он. — Так скоро?
— В этом году будут празднества по случаю моего прибытия на Вавель. Тогда, может, осенью будущего года? Однако действовать нужно уже сейчас! Вы читали „Советы Каллимаха“? Кто-то восстанавливает против меня малопольских вельмож. Надобно воспользоваться благосклонностью литовских магнатов и послать в Вильну человека доверенного, расторопного…
— Тогда пошлите опять епископа Мендзылеского. Ему там все ведомо, и он лучше и осторожнее других распорядится.
— Превосходная мысль!
Уже через два дня после этого разговора епископ Мендзылеский вместе с Алифио был принят королевой.
— Я безмерно рада, — приветливо встретила его Бона, — что государь избрал вас для свершения задуманного.
— Для возведения королевича на великокняжеский престол? — спросил он. — Но вы, ваше королевское величество, и впрямь желаете, дабы после решения сейма в тронном зале Виленского замка состоялись торжества?
— Si, настаиваю на этом. Августу должны бить челом представители всех литовских сословий. Совет вручит королевичу меч и великокняжеский колпак, а вслед за тем воздаст надлежащие ему почести.
— Понимаю. Этот акт задуман вами как большое торжество.
— Разумеется, от имени малолетнего сына король заверит литвинов, что все права, данные в Литве его предшественниками, будут сохранены.
Епископ на минуту задумался.
— А когда следует ожидать прибытия ваших королевских величеств в Вильну? — наконец спросил он.
— Этой осенью сейм не соберется. Поэтому мы будем следить за вашими начинаниями из Кракова. Почаще шлите гонцов. Верю, что мы встретимся с вашим преосвященством в Виленском замке через год. Si. Не позднее.
Осень 1529 года выдалась ясная, погожая и такая сухая, что буковые рощи рано стали багряными, а дубовые — золотыми. Но в королевском замке в Вильне царила печаль, придворные сновали по комнатам бесшумно и вели речь вполголоса. Сразу же после приезда на торжества король серьезно занемог. Медики толковали о простуде, о сердечной слабости после длительного путешествия, но Бона знала, что его терзает неуверенность, опасение перед свершением чего-то неведомого, о чем до сих пор в истории королевства и не слыхивали. С ним приключилась лихорадка, и, подобно медведю в зимней спячке, он лежал беспомощный — могучий и вместе с тем беззащитный.
Королева не покидала покоев больного ни на минуту, а когда Анна протянула ей чашу с пивной похлебкой, резко оттолкнула ее руку.
— Я сказала, уйди!
— Светлейшая госпожа…
— Уйди!
— Вам самим подкрепиться надобно.
— Не могу ни есть, ни пить!
— А ведь государь чувствует себя уже лучше. Лихорадка со вчерашнего дня миновала.
— Не верю! — упорствовала королева. — Ни нашим медикам, ни виленским. Когда он спит, смотрю на него и дрожу от страха. Вдруг не проснется?
— Коронация и торжества в замке только через неделю. К тому времени государь будет совсем здоров…
— А ежели нет? Об этом мне и подумать страшно…
Анна вышла. Бона наклонилась над спящим, коснулась рукой его лба. К ее удивлению, Сигизмунд приподнял голову, открыл глаза. Он долго молчал, одурманенный, сонный, наконец прошептал:
— Это вы, ваше величество?
Я здесь. — Она склонилась над ложем еще ниже.
— Вы здесь?
— Разве могло быть иначе?
Король махнул рукой, словно сомневаясь в чем-то.
— Верьте мне, — убеждала она его страстно, — я с вами. Всегда! Всегда! Быть может, порою я сержусь, спорю. Но все это не имеет значения.
— Сейчас… — кивнул он головой.
— Сейчас важно только одно: чтобы вы поправились. Встали с постели.
Король произнес уже громче, с явной горечью:
— Иначе будущее Августа не совсем ясно?
— Да. Но, о, ведь я… Он снова прервал ее:
— Полно, не пытайтесь возражать…
— Нет, я должна возразить! — уверяла она. — Вы нужны. Ваше великодушие, ваша доброта! Вы поправитесь непременно ради меня. Si, ради меня! Потому что вы хотите этого. Саго тю!
Король снова закрыл глаза со снисходительной и горькой улыбкой. Не хотел говорить, не мог? А может, просто уснул?
Возведение Августа на великокняжеский престол состоялось по замыслу Боны и было большим торжеством и для королевской четы, и для девятилетнего королевича. Он вышел из собора первым, в нарядном облачении, с великокняжеским колпаком на голове, а среди собравшихся толпой литвинов и поляков долго не смолкали в его честь виваты. После великолепного пиршества Сигизмунд удалился почивать, а королева вместе с Алифио вошла в свои покои.
— Наконец-то! Наконец! — повторяла она ликуя. — Слава Богу! Даже удивительно, насколько легче иметь дело здесь, с литовским сеймом, нежели с тайным Советом.
— Видно, шляхта успела привыкнуть к этой мысли, — пошутил канцлер.
— Ох, право же, нелегко быть польской королевой! — вздохнула Бона. — Так как же быть со шляхтой? Подлаживаться или ставить перед свершившимся?
— Можно пустить в ход оба способа, — отвечал Алифио.
О сегодняшнем торжестве уведомим все королевские дворы, а также императора и Рим. Нам еще предстоит борьба: коронация Августа на польском троне.
— Какой же способ изберем?
— Скорее… поставим шляхту перед свершившимся. Тот, кто ступает в мягких туфельках, продвинется дальше.
— Вы и впрямь никого и ничего не боитесь, — отметил он с восхищением.
— Вы и лесть? Зачем? Санта Мадонна! Вы хорошо знаете, что одного я боюсь как огня: элекции и волнений после… после смерти государя. Трон ненадежный, не наследственный, как в Литве.
Заявить свои права может даже Альбрехт Прусский. Август еще ребенок и нуждается в помощи опекуна, регента. Не думаю, чтобы регентство поручили мне. Тогда не лучше ли иметь двух королей сразу? Старого и юнсго?
— Да, но с тех пор, как Польша стала Польшей, сын и отец никогда не правили одновременно! — возразил канцлер.
— Никогда?
— Никогда.
— Мой боже! Все на свете случается когда-то в первый раз! Но у нас нет выбора. После смерти Ольбрахта в Польше остался только один королевич. Трон должен принадлежать ему.
У Алифио, однако, были свои сомнения.
— Мне хотелось бы напомнить светлейшей госпоже, что в Польше государь должен считаться с мнением Совета, привилегиями шляхты и древними обычаями. Следовало бы в соответствии с правом созвать элекционныи сейм с участием послов всех земель…
— Всех? — передразнила она. — А потом? Как тогда сохранить тайну? Нет! Его выберут королем на ближайшем обычном сейме в Петрокове.
— Как бы примас не упрекнул нас в нарушении законов, ведь династические права на польскую корону унесла с собой в могилу королева Ядвига. Потомство Ягеллы не может быть навязано народу силой. Вельможи первыми поднимут крик! А примасу Ласкому так хотелось ограничить влияние магнатов. Но сейчас, даже если б он не захотел признать их правоты, вынужден будет считаться…