Еретик Жоффруа Валле

— Я был пьяным, — простонал Антонио. — Я ничего не помню. Пощадите. Я не могу. Пожалейте.

— Что за человек приходил от королевы? — приплыл из красного тумана голос. — Что этот человек говорил? Еще один поворот.

— А-а-а-а! — взвыл Антонио звериным голосом, от которого у Флоко покрылось холодной испариной тело. — Я не помню. Он приходил. Он говорил. Пощадите!

— Стойте! — закричал Флоко. — Послушайте, что я вам скажу, судья Таншон. Я клянусь всеми святыми, что достойно расквитаюсь с вами за показанное мне представление. Не усугубляйте свою участь, Таншон, отпустите несчастного. Я никогда и ни через кого не общался с королевой.

— Все? — поинтересовался уголовный судья. — Еще один поворот.

Но куда же еще? Ведь давно наступил предел. Плоть Антонио вопила и ревела так, что заглушила в нем все остальные голоса.

— Отпустите! — взвыл он. — Я видел! Я знаю! Я расскажу! Все, что хотите! Скорее! Господи!

Уголовный судья Таншон дал знак. Люсьен Ледром ослабил натяжение веревок. Антонио ожидал, что боль уймется, но она оказалась такой свирепой, что все равно была выше всякой меры.

— Убейте меня, — простонал Антонио, плача. — Убейте. Пожалуйста. Я больше не могу.

— Ты видел того человека?

— Да.

— Он договаривался с Флоко кого-то убить?

— Да.

— Вы слышали, Флоко? — сказал судья Таншон. — У вас впереди ночь на раздумья. Пытать вас будут завтра утром.

— Да будут благословенны в веках насилие и преследования, запреты и наказания, — не переставал повторять Жоффруа Валле. — Они и только они дали миру великих людей и великие открытия. Что ни возьми, только отсюда. Хотя бы та же книга как гениальнейшее изобретение человека. Откуда она? Разве не от насилия?

И Жоффруа, коснувшись своей любимой темы, с упоением рассказывал, хитро прищуря глаза, что когда-то книг на свете не существовало.

Все библиотеки Египта состояли из свернутых в трубки папирусных свитков. Но однажды, лет за двести до новой эры, в малоазиатском городе Пергаме, по примеру Египта, тоже решили создать библиотеку. Отцы города Пергама собрали сотню писцов и посадили их переписывать рукописи.

— Пишите, старайтесь, история вас не забудет.

О затее пергамцев услышал египетский фараон и страшно разгневался. Что же это, действительно, получится, если каждый захудалый городишко начнет подражать великому Египту и заводить собственные библиотеки.

— Не продавать дикарям-пергамцам папирус! — в гневе воскликнул фараон. — Под страхом смерти!

Вот те раз! Уже и рукописи переписывать нельзя. А папирус растет лишь в дельте Нила. Что делать?

Пергамцев заело самолюбие. Стали они искать выход из положения. И нашли. Да еще какой!

Пергамцы научились обрабатывать телячью кожу таким способом, что получили желтоватые и легко гнущиеся листы, на которых, в отличие от незаменимого папируса, можно было писать с обеих сторон. И на смену свернутым в трубку длиннейшим свиткам пришла удобная книга. Лист пергамента ложился к листу, а снаружи листы защищали две доски — обложка. На передней доске имя автора и название книги. Спасибо тебе, фараон! И да будет благословенно в веках твое грозное имя!

Наверное, скажи Жоффруа Валле, чтобы он писал себе на здоровье и ни на кого не оглядывался, у него бы и пыл пропал. Но во Франции регулярно горели костры, пожирая привязанных к столбам любителей бумагомарания. Поэтому с некоторых пор Жоффруа прямо-таки перестал представлять себе жизнь без бумаги и чернил.

Бумага стоит дорого. Это ни хлеб, ни рыба и даже ни вино. На одной бумаге можно растранжирить целое состояние. А перья! А чернила! Из всех годных к письму перьев — ястреба, пеликана, лебедя, ворона, утки, гуся и тетерева — Жоффруа отдавал предпочтение последним. Только третье и четвертое перо из левого тетеревиного крыла. Он сам затачивал перья специальными ножичками, сам расщеплял их, не доверяя мастерам-заточникам. Пемзу для подчистки ошибок держал самую тонкую. Циркуль, линейку и свинцовый карандаш для разлиновки бумаги хранил в специальном, с бархатным нутром, футляре. А за чернилами отправлялся на улицу Сент-Андре-дез-Ар к знакомому ремесленнику, который изготовлял лучшие в Париже чернила, смешивая в определенных пропорциях сок чернильных орешков из Леванта с вишневой камедью. Когда собирать с дубовых листьев орешки и заготовлять вишневую камедь, старый мастер хранил в тайне. Чернила у него получались в меру густые, ровные, плотные и, что особенно важно, не засыхающие на кончике тетеревиного пера.

К бумаге и чернилам Жоффруа пристрастился еще в бытность свою королевским нотариусом-секретарем. А может, и еще раньше, в школьные годы. Но одно дело — записывать что-то чужое, а другое — излагать на бумаге собственные мысли.

У тебя появилась оригинальная мысль и не дает тебе покоя. Предположим, мысль о том, что вера бывает двоякого рода. Есть вера, основанная на страхе, и есть вера, основанная на знании. Никто до тебя не додумался до этой мысли, а ты додумался.

Допустим, ты бросаешь в землю виноградную косточку. Бросаешь и веришь, что она взойдет. Ты веришь потому, что твой собственный, многократно повторенный опыт убеждает тебя: во влажной и теплой почве здоровая косточка должна дать росток. Ты веришь потому, что знаешь. Твоя вера крепка потому, что для нее нет более прочного фундамента, чем знания.

Вера в бога основана не на знании. Тебя с детства убеждали в том, что Иисус Христос — наш спаситель, что он взошел на Голгофу, чтобы искупить наши грехи. Ты поверил этому. Однако стоит тебе чуточку усомниться в своей вере, как тебя начинают пугать муками ада и пытками. И ты... перестаешь сомневаться. Потому что боишься. Но вера, основанная на страхе, зыбка и непрочна. Попади подобный верующий христианин в лапы к турку, он, напуганный еще сильнее, живо отречется от Христа и поверит в Магомета. Когда тебе грозят, что посадят на смазанный жиром кол, то поверишь во что угодно.

Так не убиваем ли мы веру, защищая ее бичом, огнем и железом?

Вот о чем нужно написать книгу! И назвать ее «Блаженство христиан, или Бич веры». Пусть вера будет без бича. Пусть вера основывается только на знании. Пусть христиан не сжигают живьем. Пусть одни думают, что хлеб и вино во время причастия на самом деле превращаются в тело и кровь Христа, а другие считают это превращение символом. По принуждению нельзя ни поверить, ни полюбить. Можно лишь сделать вид, что веришь и любишь.

Как хорошо, ладно и просто складывалось все в голове у Жоффруа! А на бумаге получалось коряво, невнятно и путанно. Однако если переписать одно и то же десять раз, выходило уже точней и проще.

Необыкновенное чудо из чудес — мысль, изложенная на бумаге! Жоффруа Валле казалось, что он великий кудесник. С помощью тетеревиного пера и чернил мысль укладывается на белой бумаге в крючки и закорючки. Листы бумаги можно дать другому человеку, и он, если ты сумел высказаться достаточно убедительно, согласится с тобой и примкнет к тебе.

С написанных листов можно напечатать книгу. Спасибо немцу Иоганну Гутенбергу, который сто лет назад придумал печатный станок. Мысль, размноженная в десятках экземпляров, может стать достоянием уже сотен людей, тысяч, может сохраниться и сто лет, и четыреста, и сколько угодно.

Чудо! Воистину самое великое чудо из всех чудес, которому Жоффруа не переставал удивляться. Из размолотого дерева и тряпья получается бумага. На листьях дуба созревают орешки. В лесу летает тетерев. А под рукой человека на бумаге появляются застывшие крючки. В мертвых крючках таится живая мысль. Которая может перевернуть жизнь!

Правда, последнее время Жоффруа Валле подчас приходилось отрываться от задуманной книги и писать для своего двоюродного брата Жерара де Жийю письма. Но письма он тоже писал не без удовольствия. В письмах присутствовало то же поразительное чудо. Ты до краев переполнен нежностью, тоской и желанием прикоснуться к краю платья любимой. Тетеревиное перо ныряет в горлышко чернильницы. На бумаге появляются крючки, соединяющиеся в слова и строчки. Тебе становится легче, будто ты высказался, хотя на самом деле ты не произнес ни слова. А переписанное Жераром де Жийю письмо читает какая-то неизвестная женщина и, наверное, при этом что-то чувствует. Что? Ведь чувства, которые изливал на бумагу Жоффруа, были обращены вовсе не к ней. И почему капитан, тоже умеющий писать, не может сам передать в письме свои мысли и чувства? Выходит, уметь писать — этого еще мало. Необходимо уметь что-то еще. Как мало уметь просто думать. Думают все, а додумываются единицы. Впрочем, правда ли, что думают все? Не высшее ли это искусство — уметь думать?