Страница 115 из 121
Фрунзе прекрасно понимал состояние Троцкого. Сейчас перед такой аудиторией он постарается уйти от основного, уклониться от обсуждения главной темы, свести все на нет, увильнуть от прямого ответа, изобразить из себя борца за перестройку Красной Армии. Споры, мол, спорами, но они носят частный характер. Нарком ведь тоже может в чем-то ошибаться. Но Фрунзе и его единомышленникам нужно было во что бы то ни стало именно сейчас, на съезде, изобличить Троцкого, указать на враждебность его позиции, оставить его голеньким, открыть широкую и деловую дискуссию по военным вопросам.
Троцкий был запальчив, самолюбив, и это Фрунзе тоже хорошо знал. Михаил Васильевич за последние годы прошел превосходную дипломатическую школу. «Хороший дипломат должен обладать проницательностью, которая поможет ему разгадывать мысли собеседника и по малейшим движениям его лица судить о его чувствах», — гласит одно из старых правил дипломатической службы. А движения лица Троцкого свидетельствовали о том, что он трусит и собирается увильнуть. Потому-то при первом же разговоре с Троцким в кулуарах Михаил Васильевич заявил, что отметает все его обвинения в адрес украинского совещания. Утверждения Троцкого по военным вопросам объективно неверны, а психологически по своим последствиям просто вредны. Именно об этом он и собирается говорить с трибуны съезда, чтобы раз и навсегда отбить охоту у кого бы то ни было порочить Красную Армию.
— Значит, вы намерены выступить против меня?
— Против вашей вредной концепции.
— Ну что ж, в таком случае я вынужден буду первым перейти в наступление. Спасибо, что предупредили. Держитесь!
С трибуны Троцкий говорил директивным тоном, не допускающим возражений, повторял свой избитый афоризм насчет лаптей и марксизма, обвинял Фрунзе в идеализации прошлого Красной Армии, «разоблачая» Фрунзе «в невежестве», преклонялся перед позиционными формами борьбы и отрицал необходимость наступательных действий, маневренных форм борьбы, отрицал необходимость руководящей роли партии в армии: дескать, в гражданской войне Красной Армией руководила не партия, а офицеры старой армии.
Слушали его холодно, хмуро. Все ждали выступления Фрунзе. И он сказал то, что от него надеялись услышать:
— Мне кажется, что Троцкий в области недостатков чересчур перегибает палку в другую сторону. По его словам, выходит так, как будто мы ничего решительно в области военного дела особенного не сделали, что, с точки зрения правильности наших операций, у нас дело было из рук вон плохо, что никаких особенных успехов, с точки зрения военного искусства, мы не имели, не показали, не проявили. Я полагаю, что эти утверждения прежде всего объективно неверны, а психологически по своим последствиям просто вредны. Уж если говорить объективно, то гораздо лучше идеализировать наш прежний опыт, чем его недооценивать… Нет ничего вреднее, как становиться на точку зрения умаления заслуг коммунистических элементов внутри армии, умаления заслуг того командного состава, который, безусловно, вынес, и вынес с честью, тяжесть борьбы на своих плечах. Коммунистическая партия и рабочий класс держали и держат армию крепко в своих руках…
Он показал все убожество и вредность теоретических измышлений Троцкого. Троцкий — не только дилетант в военном деле, он просто-напросто не занимается укреплением армии: осмысления опыта Красной Армии и армий империалистических нет и в помине, отсутствуют новые уставы. И Троцкому до этого нет никакого дела.
И перед всеми Троцкий предстал в своем истинном виде: как фигура ненужная в армии и даже враждебная ей. Оставлять такого во главе Вооруженных Сил нельзя.
И еще поняли: есть другая фигура, пожалуй, самая крупная в армии, человек, обладающий исключительной ясностью ума, теоретик и практик военного дела — Михаил Фрунзе, революционный полководец, с исключительной широтой, прозорливостью, решительностью и твердостью проведший крупнейшие операции гражданской войны, полководец без поражений. За короткий срок армию Украины и Крыма он сделал образцовой, успел поставить боевую и политическую подготовку войск на твердую основу, создал новые уставы.
Он был подлинным хозяином армии — вот что уяснили делегаты.
Уяснил это и Троцкий. После съезда он заперся в своем кабинете. На его языке такое уединение называлось «разговором со своим богом». Дескать, у всякого выдающегося человека есть свой бог, или, вернее, даймон, с которым в трудные минуты он советуется. А посоветоваться с даймоном было о чем. Своим духовным отцом Троцкий считал не Маркса, не Ленина, а Парвуса, того самого Парвуса, который перебывал всем: германским социал-демократом, русским меньшевиком, социал-шовинистом и крупным спекулянтом, разбогатевшим на военных поставках армии кайзера. О своем родстве с Парвусом Троцкий писал еще в пятнадцатом году в парижской газете «Наше слово», у Парвуса он заимствовал и пресловутую теорию «перманентной» революции. Троцкий не верил в победу социализма в одной стране, открыто заявлял, что «для революционного пролетариата Советская власть является слишком тяжелой ношей». Нужно отступить. Совсем недавно он сказал:
— Для меня и сейчас ясно, что если капиталистический мир просуществует еще несколько десятилетий, то этим будет подписан смертный приговор социалистической России.
Вот в это он верил твердо. Техническая и культурная отсталость России — непреодолимое препятствие на пути строительства социализма. Всеми своими высказываниями он давал понять, что России больше подходит буржуазно-демократическая республика, что большевики «явились слишком рано и должны уйти в подполье». Но посеять пессимизм и уныние в среде рабочего класса не удалось. Рабочие верят Ленину и его ученикам, не хотят пассивно ждать мировой революции, сдаваться на милость разгромленных в гражданской войне империалистов. Они верят в свои силы, не хотят признавать Троцкого своим вождем, и им наплевать на его хитроумную теорию «перманентной» революции, и на Парвуса в том числе. Все козыри биты, ленинцы с окончанием гражданской войны усилились до невероятия. Скоро Троцкому и его приспешникам укажут на дверь. Идет к тому. И конечно же, во главе армии поставят такого, как Фрунзе. Врангель разбит, Махно разбит, Тютюник разбит. Кризисных ситуаций может и не быть долгое время. А они нужны, очень нужны…
Поведение Фрунзе в Турции очень обеспокоило Троцкого. Там, в Константинополе, оказывается, ничего не знали об объявлении ВЦИКом амнистии бывшим белым. Бегство Слащева в Советскую Россию генералы скрывали даже от офицеров. Врангель готовился к новой вылазке. В Галлиполи он сумел сохранить части кутеповского корпуса, кое-что перебросил в Болгарию и Сербию — всего сто пятьдесят тысяч войск. И тут появился Фрунзе. Он сделал все возможное, чтобы через турецкую печать довести до врангелевцев постановление ВЦИКа. А они будто только этого и ждали: кинулись сдаваться Советской власти целыми ротами — кутеповский корпус стал разваливаться. Нет, нет, Врангеля необходимо сохранить, игра еще не закончена. На удар Фрунзе следует ответить ударом, запугать всех тех белогвардейцев, которые живут за границей и мечтают о возврате на родину. Пусть знают: дороги сюда им нет, здесь их ждет смерть! Хотят они того или не хотят, но им придется объединяться…
Троцкий, по-видимому закончив совещание со своим даймоном, вызвал в кабинет тихого, неприметного человека с портфелем. Твердо сказал:
— Доклад Фрунзе мне понравился своей остротой, но он содержит противоречие: Фрунзе ругает старых генштабистов и тут же привлекает в качестве специалиста махрового врангелевца, явного врага Советской власти генерала Слащева. Врагам Советской власти не место на советской земле!
Неприметный человек, блеснув стеклами роговых очков, ответил также твердо:
— Мы его уничтожим!
Троцкий рассердился. Он не любил прямолинейности. Сообщники должны понимать друг друга по намекам.
— Не говорите глупостей. Слащев ничего дурного вам не сделал. Я думаю о гневе народном. Мы — не террористы. Я боюсь, что возмездие последует от руки какого-нибудь человека, обиженного Слащевым. Ведь могло случиться так, что врангелевцы из корпуса Слащева замучили кого-нибудь из красноармейцев или крымских партизан. А у замученного остались братья, которые вздумают отомстить. Братьев необходимо разыскать и предупредить, чтобы не вздумали мстить. Я сегодня же распоряжусь о переводе Слащева в Москву — будет под присмотром.