Снафф

— Ты даже вопрос о выборе одежды сведёшь к философским размышлениям, лишь бы отстоять своё.

— Если ты это знаешь, то зачем продолжаешь упрашивать? Ты ведь знаешь, что я не сниму её. Сколько раз мы ещё будем говорить об этой чуши?

— Пока ты не поумнеешь.

— Этого никогда не случится. Ни с кем из нас.

— К черту, — Джил махнула на лежащего сына рукой и направилась к выходу. — Чем больше с тобой общаешься, тем больше хочешь повеситься.

— Так считаешь только ты.

— Плевать, кто так считает, — она уже собиралась выйти, но остановилась на пороге. — Ты принял лекарства?

— Те, что в картонной коробке с надписью «ЛЕКАРСТВА ДАРРЕНА, ПРИНЯТЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО»? А ты как считаешь?

— Мог бы просто ответить «да». Чем это пахнет?

— Я жёг свои старые стихи, — Даррен махнул рукой на стоящее возле стола пластиковое ведро, полное бумаги. Такая отмазка всегда работала, когда необходимо было отвести внимание матери от запаха сигарет в комнате.

— Опять?

— Снова. Это нормально для такого больного вроде меня — уничтожать созданное им.

Джил закатила глаза.

— Спускайся, мы садимся обедать, — сказала она.

— Я не голоден.

— Мне лучше знать.

Приказав ещё раз разобрать вещи, Джил вышла из комнаты, хлопнув дверью. Вскоре Даррен услышал её отдаленные шаги по коридору. Половицы противно скрипели. Удивительно, как этот домишко вообще держится.

Сняв капюшон своей черной кофты, Даррен заставил себя встать с кровати и подойти к столу. Проходя мимо окна он выругался — можно сказать, что почти целая сигарета улетела просто так в небытие. Сколько у него ещё в пачке? Должно хватить до их отъезда обратно. Насколько знал Даррен со слов отца, они здесь одни. Одна семья Муров чёрт знает где, живёт в пяти милях от шоссе и в пятидесяти милях от цивилизации. И он, Даррен, с двумя десятками сигарет, отделяющих его от помешательства и тотальной скуки.

Он рухнул за стол, извлёк из скрипучего ящика стола блокнот и, раскрыв его на случайной странице, уставился на манящий белый лист. В голове, помимо остатков злобы на самого себя за потраченную сигарету и на родителей за то, что те привезли его в эту глушь, была только пустота. Или даже вакуум, засасывающий в себя любую хорошую рифму или дельную мысль. Его творческий настрой во многом зависел от настроениях. Что ж, значит, сейчас это настроение было совершенно не поэтичным. Даррен взглянул на себя в небольшое зеркальце, стоящее прислонённое к стене.

— М-да, ты выглядишь хреново, чувак, — сказал себе Даррен. Ему показалось, что именно в таком состоянии на плаху поднимается с топором в руках палач.

Даррен запихал блокнот обратно в карман кофты, после чего снял с верхней полки коробку с лекарствами и проглотил все прописанные таблетки. Постучав пальцами по столу и обдумав степень риска, он всё же достал из рюкзака пачку сигарет и зажигалку, спрятав их в карман брюк. Если ему не дают покурить дома, то он сможет сделать это где-нибудь в глуши среди деревьев. Хоть какая-то будет польза от этой поросшей высокой травой безлюдной местности.

Лишь после этого он поплелся вниз.

За обедом их семья всегда интересовала Даррена меньше всего. Он почти никогда не был голодным, поэтому еда не была тем, с помощью чего его можно было легко завлечь и заставить играть роль типичного тинейджера, хорошо проводящего время с любимыми родителями. Его тошнило от одной мысли, что он может так выглядеть. Беседовать с родителями он тоже не хотел, поскольку те жили в каком-то своём мире. Не устаревшем, но чертовски далёком, незнакомом. Его неприветливый мир находился вне зоны понимания, поэтому они весьма туго находили общий язык, предпочитая разговаривать только в случае крайней необходимости. Всё было настолько плохо, что если бы Даррена спросили о чувствах, которые он испытывает к родителям, то он бы замялся и признался в итоге, что ничего не чувствует. И, как ему казалось, это было взаимно. Он считал их заботу инстинктивной, всего лишь вложенными природой обязанностями родителей. А слова о любви звучали для него как величайшая ложь на Земле.

Поэтому во время любой семейной трапезы он сидел как можно дальше от родителей, ковыряясь вилкой в тарелки и стараясь различить овощи от мяса, пока отец рассказывал что-то, что звучало интересно, но на деле было невероятной скукой. Мать делала вид, что слушает, хотя на самом деле ей было также наплевать, просто их с отцом скрепляли не только инстинкты, но и обязательства, частенько касающиеся их ребенка.

— Ты звонила доктору Девису? — спросил отец, не прекращая перемалывать пищу.

— Ага. Я предупредила его, что мы уезжаем на неделю, — ответила Джил.

— Если бы я составлял рейтинг самых бесполезных занятий в своей жизни, — вставил Даррен, когда овощи смешались с мясом окончательно, превратившись в непонятную массу, — то поход к доктору Девису занял бы второе место после похода в школу.

— Но тебя никто об этом не спрашивает, так что помолчи, — Джил строго потыкала в сторону сына вилкой. — Мы с отцом платим за лечение, а не ты.

— Лечение? Платите? Вы тратите деньги на то, чтобы провести час наедине с не пойми кем ради не пойми чего, а не платите за лечение!

— Доктор Девис считает иначе, — сказал отец, вытирая рот салфеткой.

— Доктор Девис еврей, только не биологический, а метафорический, потому что готов как угодно продлевать нелепые заболевания, лишь бы вы продолжали верить и платить ему.

— Прекрати, Даррен, — сказал отец.

— Почему вы платите ему, если можете заплатить хотя бы за бензин?

— Может потому, что нам не наплевать?

— Тогда бы вы тем более не стали обращаться к нему!

— Хватит, — сказал отец. Он всегда умел произносить это строго, но спокойно, ставя точку в любых спорах.

Разговоры утихли. Остались лишь звуки царапанья вилками тарелок.

Резко отодвинув тарелку в сторону, Даррен встал из-за стола и сразу же направился к выходу. Приличия ради, он всё-таки кинул через плечо:

— Пойду подышу свежим воздухом, как советовал ваш любимый доктор Девис.

Оказавшись на улице, Даррен вновь надел капюшон, скрыв лицо от лучей солнца, висящего высоко над его головой. Засунув руки в карманы и придерживая рукой сигареты и блокнот, он не спеша пошёл от дома в ту сторону, где возвышалась трава, напоминающая чем-то сгнившее кукурузное поле. Он ненавидел такую погоду, когда солнце пекло, а небо было чище кожи его лица. Его это раздражало. Хотелось завернуться в черные тряпки и сидеть где-нибудь дома в тени, чтобы голова не болела, а тело не покрывалось липким потом. Он бы так и сделал, но желание покурить в спокойной обстановке оказалось сильнее.

Даррен бежал сквозь заросли высокой травы, чувствуя себя Холденом, который бежит во сне по ржаному полю навстречу обрыву. Высокие колосья били его по лицу, давая пощёчины, словно разозленные его поведением учителя, а он распихивал их руками и топтал ногами, повторяя себе, что это всего лишь мертвая трава, высокий сорняк, высушенный беспощадным солнцем и теперь цепляющийся за обезвоженную почву, мешая другим пройти. Он мял их руками, слушая шелест, и продолжал бежать, не оглядываясь на дом, который постепенно растворялся на тлеющем горизонте.

Когда заросли высокой травы закончились, Даррен выскочил на пустырь, оказавшись возле пересохшего колодца. Любопытства ради он сунул внутрь голову, посмотрел сквозь тьму на каменистое дно, плюнул и двинулся дальше, отмахиваясь от насекомых и перешагивая булыжники.

По едва заметной тропинке он прошёл под навес, созданный сплетающимися ветвями деревьев. Тропа вела вглубь рощи, граничащей с утомленным жарой лесом — сплетением твердых ветвей и трескучих листьев, которые опадали под напором теплого ветра.