Одолень-трава

— Это очень подробная карта как раз тех мест, которыми вы будете проходить… В молодости я тоже предпринимал подобное путешествие — оно отмечено здесь синим карандашом… Вы тоже вычерчивайте по карте свой путь, ведите хотя бы короткие записи, а по возвращении милости прошу явиться ко мне и показать как то, так и другое.

— Спасибо! — в один голос поблагодарили они Викентия Викентьевича и встали. — Постараемся.

Когда они уже разбирали свои рюкзаки, в прихожую вышла Вика.

— Мы пообедали, — доложила она, — и нас опять потянуло на сон.

— Неужто опять заснул? — не поверила Маша.

— Но ведь он еще очень маленький, — со знанием дела объяснила Вика. — А что много спит — это хорошо: он и во время сна растет…

Стали прощаться.

— Я слышала — вы правильно сделали, что дверь не закрыли, — как ты, папа, вроде бы заговоры читал. А что же самый-то главный для них, на путь-дороженьку, забыл?

— А ведь и верно, — спохватился Викентий Викентьевич.

— Возвращаться не надо — плохая примета, — подняла кверху палец Вика.

— А я его и так хорошо помню, — сказал Викентий Викентьевич. — Итак, землепроходцы, внимайте и сказанное мною про себя повторяйте… Иду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальные места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяной росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь частыми звездами. Иду я по чистому полю, а во поле растет Одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя породил, не я тебя поливал; породила тебя мать сыра земля… Одолень-трава! Одолей ты злых людей… Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды… Спрячу я тебя, Одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке…

До родных мест Дементия доехали поездом.

Дальше они пойдут пешком, дорога предстоит неблизкая, и решено было перед ней три дня отдыхать, набираться сил.

О том, что едет не один, Дементий матери не писал. И появление Маши в доме вызвало немалую смуту. И мать, и соседи терялись в догадках, кого он привез из Москвы — жену, невесту или просто знакомую? И наверное бы, ему, дураку, сразу надо было самому все объяснить — и дело с концом, так нет, дождался ненужного разговора.

— Никак, невесту, сынок, нашел? — улучив минуту, когда Маша вышла из дома, спросила мать.

— Так уж обязательно невесту! — ответил он резко. И надо же — как раз на ту пору мимо окон парочка прошла. — Вон парень с девчонкой идут — непременно жених с невестой, что ли?

— Да что ты так-то сердито? — обиделась мать. — Я же только спросила.

И в самом дело — чего он разорался, чем мать перед ним провинилась?

— Просто однокурсница, вместе учимся, — сказал он уже мягче. — Ну, а на лето нас… как бы это сказать… направляют как бы на практику…

— И что, вот так… по двое?

— Ну, это как придется, — залезал все дальше в завиральные дебри Дементий. — Бывает, что и по трое, даже по четыре, но… но больше-то по двое…

— Вот теперь понятно, — сказала мать, и в голосе ее, хоть и не очень явственно, слышалась лукавая усмешка.

«Называется, объяснил!..»

За эти три дня они с Машей исходили вдоль и поперек окрестные поля и рощи, купались в лесных озерах, собирали грибы. А еще играли в придуманную Дементием игру.

— Ты помнишь этюд с речкой? — спрашивал он Машу. — А вот теперь угадай, с какой точки он писался?

Непросто было по зимнему этюду найти ту точку летом!

— А заснеженную околицу со стогами сена?

Еще трудней узнать ту околицу, если ни снега, ни стогов на ней нет.

А вот точку, с которой писалось розовое утро с красногрудыми снегирями, Маша нашла сразу, без подсказки.

У Дементия в рюкзаке лежал один на двоих этюдник. Все интересное, что попадется на пути, они поочередно будут зарисовывать. Если же у обоих враз руки зачешутся запечатлеть что-то важное — на этот случай вместе с тяжелым этюдником было положено еще и легкое по весу самодельное подобие его. Но здесь, в селе, ни то ни другое, они даже и не доставали из рюкзака.

Дементий и сам не знал почему, но как-то стеснялся без видимого дела слоняться по селу в горячее летнее время. Присутствие Маши стесняло вдвойне. И когда они шли в поле или в лес, он старался вывести Машу на дорогу не улицей, а задами или околицей села. Будь это в любом другом месте — он бы и не подумал сторониться людей, он бы колесом выгибал грудь, шагая рядом с такой девушкой, как Маша. Здесь — родное село, здесь его все знают и каждая попавшаяся навстречу баба или сидящая на завалинке старушка могут задать тот же вопрос, который задала мать, и вот выкручивайся, объясняй, с кем ты приехал и на какую такую летнюю практику. Мужики или парни повстречались: ты гляди-ка, какую кралю наш Демка подцепил!.. Ну а уж с этюдником или тем паче за рисованием увидят — тут вопросов будет еще больше: да ты, никак, там, в Москве, художником заделался? А ну-ка покажь, что у тебя получается; вроде похоже, а только родник на опушке Березовой рощи подале будет, зачем ты его к самой дороге пододвинул? А здесь у тебя собака тропинкой бежит — уж не наш ли Шарик? Похож, однако же у нашего хвост-то не повислый, а кренделем… Ну и так далее до бесконечности.

Вот когда он не заделается, а станет (если станет!) художником, когда он что-то путное напишет, тогда он будет ходить по родному селу свободно, не задумываясь над тем, кто и что ему скажет.

Нет-нет да вспоминался разбор Машей его зимних этюдов. Тогда он понял, что писать как раньше уже не может, а как надо — еще не знает и не умеет. С тех пор он о многом передумал, и ему кажется, что теперь-то знает, что и как нужно писать. Но если бы все и дело-то было в том, чтобы знать! Это еще только полдела, а может, и того меньше. Надо еще и суметь. Суметь через линию и цвет выразить это твое новое знание. Сумеет ли он — покажет время.

Матери Маша явно понравилась.

— Если и на будущее лето вас на практику будут посылать, — сказала она, опять выбрав минуту, когда Маши рядом не было, — ты уж попроси, чтобы тебя опять с Машей послали. Хорошая девушка. И скромная, и ко всякому делу сручная.

Дементий нарочно подлил масла в огонь.

— Да откуда ты взяла, что она дельная? Может, лентяйка.

— Ой, не скажи, — стала мать на защиту Маши. — Вон в журнале я как-то картинку видела: сидит накрашенная, наманикюренная фифа за самоваром и говорит матери: мама, я тебе помогаю — сама себе чаю налила… Маша не из таких. Она не только сама чай наливала, а вон и грядки со мной полола, и посуду мыла… Нет, если и на будущий год опять соберешься — приезжай с ней, милое дело…

На этот раз наводить тень на ясный день нужды не было, и Дементий пообещал:

— Ладно, я передам институтскому начальству твою просьбу, может, уважат…

Мать посетовала на слишком короткий срок его приезда.

Дементий ответил, что через две недели улетит со стройотрядом на Сахалин, а по возвращении оттуда, перед новым учебным годом, опять заявится в родное село и поживет подольше.

На другой день с восходом солнца Дементий с Машей уже были за околицей. Надо успеть побольше пройти по холодку, пока солнце еще не набрало жгучей силы, пока еще легко дышится и легко шагается.

К десяти часам они должны быть в деревне Ивановке. Там, или в самой деревне, или в ее окрестностях на лесной опушке, они, пережидая полуденную жару, пообедают, отдохнут и снова отправятся в путь. Ночевать будут в Осиповке или — если сумеют пройти побольше — в соседней с ней Березовке. А на следующий день опять встанут вместе с солнцем…

Так они будут идти и день, и два, и много дней. Будут идти, отдавая предпочтение проселочным дорогам. Потому что пошел асфальтированным большаком — надо постоянно оглядываться на проходящие машины, слушать рев их моторов и дышать удушливой вонью выхлопов. На проселке не надо никого и ничего остерегаться, не надо оглядываться, а можно спокойно глядеть на красоту мира вокруг тебя, слушать жаворонка в небе или перепелку во ржи. А привела тебя дорога в лес — ты здесь и росу на цветах увидишь, и дальнюю кукушку услышишь, родниковой водой жажду утолишь…