Аистов-цвет

Вот какие думы и догадки обступали меня, пока Ларион дивился, глядя на Улино лицо.

— У тебя была, Юрко, эта карточка, и ты так долго ее мне не показывал? — насмотревшись на сестру, покраснел Ларион. — А я думал, что ты такой открытый, как небо над нами. Выходит, скрытный ты какой-то.

Я понимаю его боль: все-таки неладно получилось, что я постеснялся сразу ему карточку показать, и потому хочу перевести разговор на шутки.

— А я ее, Ларион, придерживал как раз до той минуты, когда тебя будет разъедать тоска по дому. Что ни говори, а я угадал. И развеселил тебя немного, парень, развеселил. Вот ты вспыхнул, как огонь, и от тоски своей хоть немного, а все-таки отступился. Спасибо говорить должен, а не сердиться. А мы, горцы, все немного скрытные. Сколько среди наших гор есть незаметных на первый взгляд ущелий, обрывов и стремнин, сколько тропинок. И неба много, а солнце не всегда увидишь. Только тогда все получишь, как взойдешь на зеленую половину. А наша природа отразилась и в нашей натуре. Но вся эта скрытность идет не от зла, а больше от стеснительности.

Да вижу, сколько ни шучу, как ни заговариваю Лариона, в глазах его стоит одно: смотрит на меня вопросительно, а за моими словами другое что-то видит. И это меня так пронимает, что куда и делось мое напускное веселье, и вырывается то, настоящее, что у меня болит.

— Не буду больше таиться от тебя, Ларион. Счастье не товар. Его не продашь и не купишь. Счастья добиваются. Но жизнь может нам его и подарить, поставить близко перед глазами на нашем пути. И на моей дороге поставила она твою сестрицу Улю. И выбила она в моем сердце искру — любовь. И еще больше оно заговорило, как стали мы с Улей рядом на фотографии. И она хочет, чтобы мы всегда были вместе, а это-то и не получается. Видишь, как нас разделили и горы и долы, а больше всего — враги. Встречусь ли когда-нибудь еще с нею? Быть ли нам в паре, если она такая ученая? Наверно, кто-нибудь получше, чем я, летит за нею всем сердцем.

— То, что за нею кто-то может «лететь», как ты говоришь, еще не значит, что она будет его, — перебивает меня Ларион.

Лицо его посветлело, уже вижу: сошла с него настороженность. И рассказывает он мне:

— Засматривался, засматривался там, в Ахтырке, один на нее. Кончил он коммерческое училище, родители наши хотели было принять его в зятья. То их манило, что он пошел по коммерческому делу, — значит, будет знать, как богатство наживается. Вон чем они еще жили. А Уля?.. Ты видел сам, Юрко, какую она выбрала себе дорогу. Ну, а кого милым назовет, то мне не угадать. Я за то, чтобы ты был своим в нашей семье. Парень ты чистосердечный, хоть и скрытный. Да настоящая любовь поверху не ходит. Она больше в глубине, как жемчуга или кораллы, что на дне моря. Я это знаю, и у меня ведь есть девушка.

После этого разговора мы с Ларионом, кажется, породнились на всю жизнь. А дороге не было конца.

От Будапешта до Мукачева в мирное время надо было ехать часов десять, а мы уже ехали больше, чем двое суток.

Но вот и оно уже выступает на рассвете перед нашими глазами, со своим старым замком на горе и живописным предместьем Паланкой у подножья. Но это еще не та земля, которую я сердцем хочу увидеть. И нет здесь тех гор, чтобы могли развеять грусть Лариона. И не знаю, где здесь искать горные родники, чтоб вместе нам из них воды на дружбу напиться. Но в Мукачеве нам надо выходить, хоть поезд пойдет дальше — на Берегово, Севлюш, Тячев, Солотвино и Рахов. Могли бы доехать с ним и до тех гор, которые мне так хочется показать Лариону. Там и наши песни, наши леса и полонины, наша вода и наши обычаи.

Хочется мне, чтобы все это полюбилось Лариону, как будто через него должно было оно запасть в сердце Уле.

«Эх, Юрко, Юрко, — говорю себе. — Никак не можешь отступить от дум о своей девушке». А поезд уже стал, уже Мукачев. Должны здесь сойти. Приказ есть приказ. Да еще если его отдала власть нашей революции.

Только лишь мы оторвались от поезда и зашагали от станции по длинной мукачевской улице, что вела к центру города, как Яноша Баклая окликнули:

— Янош, красный вояка, ты это или не ты?

И это перебило мои мысли об Уле.

Мы оглянулись, увидели черноволосого человека в гуцульской сорочке и в шляпе, был он среднего роста и средних лет. По вышивке я сразу понял, что этот человек был из Ясиня. Ясиньские вышивки — особенные, как и раховские, как и тячевские, как вышивки каждого закарпатского села. Отличаются даже от квасовских, хоть Ясиня и Квасы совсем рядом. Мне — да не знать этого!..

Янош Баклай уже здоровался и обнимался с земляком. Как мы узнали позднее, он познакомился с ним на итальянском фронте. А дальше, перед самой революцией, их военные дороги разошлись, так что этот человек, по фамилии Молдавчук, не знал всех приключений Яноша Баклая. Ни того, как он дезертировал, ни того, как его судили. Молдавчук был из Ясиня, а Баклай — из раховских мест. А сейчас Янош летел сердцем еще и в Бычков, к своей Магдушке. Не радость ли это — услышать, что делается в его горах, его краях, как там революция свое слово говорит?

Молдавчук с виду был парень хоть куда. Глаза черные, диким огнем поблескивали, словно у какого-нибудь татарина. Кто знает, может, эти глаза достались ему от того монгольского рода, что забрел когда-то в Карпаты, оставляя и здесь, среди славян, свой след.

На вопрос Яноша, какой же интерес привел его в Мукачев, Молдавчук зыркнул на нас глазами, будто пустил острые стрелы, и ответил:

— Послали меня мои хлопцы разведать, что в мире делается. Сказали: «Иди, Митро, посмотри, уразумей и нам расскажешь, чтоб мы разобрались, что к чему».

И дальше так нам Молдавчук рассказывает:

— Как разлетелась Австрия, мы поняли, что от панов, нотарей и жандармов надо избавляться. Ну и управились с этим. А теперь жмут на нас со всех сторон румыны. Наша партизанка одна их не одолеет. А с кем нам соединиться — не знаем. И это нас очень беспокоит. Когда при Карольи губернатор Августин Штефан к нам шел, мы отогнали его от своего села, не дали ему с народом говорить. А теперь Карольи уже нет, а Штефан все еще при Русской Крайне. И он правит, он председательствует, а того ли ему хочется, что нам? Ведь мы хотим земли панские поделить, леса и полонины панские и кинчтарские[24] людям раздать.

А разве Августин Штефан хочет Украины так, как мы? И почему он раньше тут был губернатором, а теперь, когда в Будапеште, говорят, советское право провозглашено, Штефан, выходит, опять-таки при нем. И что это за правда, если такие, как Штефан, при ней? Вот я и подался на разведку, как все это понимать и с кем нам быть. С неправдой, говорят, если в свет пойдешь, назад не вернешься. А мы хотим жить на своей земле и радоваться. А вы, хлопцы, куда идете, что хотите здесь делать?

— А мы как раз и приехали из Будапешта разъяснить людям, что оно и как. И выходит, выпало нам, Митро, тебе первому это рассказать, — улыбаясь, говорю я этому Молдавчуку. — Так что ты, человече, можешь сказать себе, что тебе повезло. И мы себе это скажем. Только с поезда сошли и уже можем свою агитацию вести. Но сначала хотим знать больше, что там у вас получилось, как вы управлялись, когда Австрия развалилась. Тогда будем знать, что на это говорить.

И пока эта длинная мукачевская улица от станции к центру города тянулась, Молдавчук рассказал нам, как все у них вышло.

Когда вернулся он с фронта в свое село, тут уже молва шла по всем горам — о том, как народ хочет дальше жить.

Каждая волна в потоке Лазовщина и в Черной Тисе словно передавала о том следующей, листок говорил листку, птица — птице, чтоб летели, разлетались, чтобы доносили горами, долами, лесами и ущельями до каждого сердца, что цисаря уже нет. И ветер тоже нес эту весть на самые высокие кручи в далекие хижины, и бубен о том же звенел.

Это было в конце восемнадцатого года, когда осень так расцветила горы вокруг, чтоб люди на всю жизнь запомнили, какой день настает в их жизни. Нет уже цисарского права! Но какое же, какое должно прийти взамен?

24

Кинчтарские — государственные.