Аистов-цвет

Еще не решаюсь доверить Лариону, что моей мечтой было и остается — привезти Улю в наши горы и чтобы она сказала: «Иду, Юрчик, куда ведешь, потому что не могу жить без тебя. И твоя земля мне родной будет». Стараюсь, чтобы Ларион и не догадывался, что в моем сердце делается. Я словно девушка, которая боится показать перед людьми свою любовь. Знаю, знаю, отчего так на сердце, — не уверенно еще, хочет ли она меня видеть, или, может, другой какой парень ждет ее где-нибудь не дождется. А может, такой уже давно есть в самой Ахтырке — и надеюсь: а вдруг Ларион мне об этом расскажет? Но сам боюсь начинать этот разговор, чтоб не зашевелилась в нем догадка, о чем я так изболелся.

Такие-то вещи бывают с влюбленным сердцем.

И жду, жду уже, когда поедем из Будапешта в наши края. В поезде мы больше сможем быть наедине. Сейчас нам на себя времени не хватает, все на учебу ходим да на митинги. Но радость все равно со мной — Ларион нашелся!

Но, как говорится, новых друзей принимай, а старых не забывай. И прежде чем пуститься в ту дорогу, что ждала нас, должны мы были попрощаться с Каролем, которого направляли по такому же делу, как и нас, но в его родные места — на Балатон. Каждого земля родная звала, чтобы услышать слово про новую народную державу, что звала своих сынов стать в ряды Красной Армии.

В тот день, когда мы провожали Кароля, газета «Пешти гирлап» напечатала приветствие Горького венгерскому народу. Мы с Яношем еще не знали, что Горький великий русский писатель. И откуда нам было о том знать, если мы были неграмотными людьми. Хоть и мог я говорить на многих языках, заработки меня тому научили, но а школу в детстве не ходил. Кому было о том позаботиться? А потом пошли войны, кое-что другое держали мы в руках — не перья и не книги. Кароль начал было нас поворачивать к книжке, научил меня и Яноша немножко понимать венгерские буквы, и мы разобрали, что писала та газета.

Да не могли еще по-настоящему уразуметь, какой выдающийся человек приветствует венгерскую революцию. Кароль, прибежавший прощаться с нами, донес это все до нашего сердца.

— Горький — это первый человек после Ленина. Как он хорошо сказал: рассвет новой жизни наступил для вас, скоро весь мир последует вашему примеру. Разве такие слова забудешь?

Как видите, я их помню до сих пор. «Рассвет новой жизни». И о том же говорила каждая набухающая почка на дереве и пела каждая птица, что возвращалась с юга, тем же блестели тысячи глаз на улицах и звенели наши сердца.

А еще нас с Яношем ждет родная земля. И мы едем к ней вместе с весной. Мы — воины того великого рассвета, который приветствовал Ленин, а за ним и Горький. И Ларион переполнен нашей радостью.

Понесем, понесем тебя в народ, звезда наша!

Кароль на вокзале нам от всего сердца руки жмет, а мы ему. Грустно нам расставаться, но и радостно: ради нее, нашей звезды, терпим разлуку.

Кароль смотрит на нас сияющими глазами и говорит:

— Верю, хлопцы, знаю, что до конца будете стоять за справедливое дело, убедился я, что вы из тех людей, которым без правды и честь не нужна. Дни революции нас сдружили, они нас и разлучают. Придется, наверно, принять еще не один бой, кто знает, где мы встретимся. Хоть революция и победила, да притаившаяся контра только и ждет минуты, чтобы высунуть свое жало. И там, в Русской Крайне[23], куда вы поедете, она шипит, и здесь. В каждом уголке нашей Венгрии. Смотрите во все глаза, хватайте ее клещами за самое живое и давите.

Он стоял уже на ступеньках вагона, когда говорил эти слова нам. Таким мы и запомнили его — с красной звездой на фуражке, которую он привез с востока, как и я. Глаза его были наполнены солнечным светом.

— Мы тут создадим свою Красную Армию. А ей навстречу придет та, что создана уже по ленинскому декрету, что завоевывает право, честь, жизнь для своего государства. Когда они объединятся, никакой контрреволюции не устоять. Это будет такая сила, перед которой задрожит буржуазия всего мира. Хлопцы мои верные, прощаемся с вами до новых встреч, прощаемся на заре весны, на заре жизни нашего государства.

И мы поехали туда, где были так нужны.

VII

Едем, едем на свою землю.

Дорога из Будапешта на Карпаты не легка. Едут люди в поезде, кто как смог примоститься: кто в тамбуре, а кто и на крыше. В точности так, как это было в России. И, наверно, везде так, где идут войны, где идет борьба. Но нам еще повезло. В этой тесноте вагонной мы заполучили место возле окна, где можем видеть мир и раздумывать над ним. И душа наша тихонько отходит от громких митингов и звона революционных песен, от шума будапештских улиц. А усталость последних дней не идет пешком, а везут ее теперь словно богатую пани. И так легко оттого, что она уже словно бы сама по себе, не тащит к земле твои ноги.

Янош припал к окну, так и светится надеждой: скоро, скоро встретится он со своей любимой.

Я сижу, напрягся, жду тихой беседы с Ларионом про Улю. Как раз теперь бы наговориться. А Ларион…

Когда распростерлась за окнами поезда венгерская даль с ее видами, такими же, как на Украине, на него напала такая тоска, что, казалось, никакая сила не разомкнет его губ.

Понимал я, что делается в его душе. Потому что нет страшнее тоски, чем тоска по своему дому, по своей земле. А за окном все говорило ему об Украине. Но ее не было, а плыла вокруг венгерская земля с редко разбросанными по ней островами богатых хозяйств, обсаженных высокими тополями. И, должно быть, больше всего эти тополя и равнина переносили Ларион а в родные места. Очень, очень венгерская земля лицом похожа на украинскую, ту, что над Ворсклой, над Днепром. Потому, наверно, и грустил Ларион. Когда еще он вернется… Едет в неведомый ему край — в горы, кто знает, может, и жизнь ему там придется отдать.

А я, глядя на него, любуюсь его черными, будто нарочно загнутыми кверху, ресницами над синими глазами, в точности такими, какие были у Ули, и ровным, словно выточенным, носом, и белым, но уже чуть посмуглевшим от мартовского ветра лицом.

Разве не судьба в ответ на мою тоску по Уле поставила его на моей дороге, чтоб радовать меня этими чертами, разбудившими в сердце любовь?

За окном земля уже была совсем очищена от снега. Кое-где пробивалась первая зелень.

— Вот это мы, — показал я глазами Лариону на эти буйные всходы. — Мы — первые ростки мировой революции. А там, на твоей земле, они еще дружнее поднялись.

Говорю ему эти высокие олова и сам дивлюсь, что я уже так, как Уля, как Кароль, говорить научился.

Ларион оторвался от окна и, облив меня синевой своих глаз, на диво мне засмеялся.

— Так, Ларион, любила говорить Уля. И я тебе так, видя твою грусть, говорю. Есть, оказывается, в этих словах большая сила. Ты такой опечаленный, так засмотрелся вдаль, а вот — развеселился. Чувствую, куда ты тянулся думой, Ларион. На свою землю, к своей хате, к своей девушке. Ой, ой! А как мне он в мыслях виделся, мой родной край, когда был я у вас в неволе! Не раз такая тоска, такая грусть меня одолевала, что все вокруг хотелось с корнями вывернуть. Что наделали войны с жизнью человеческой, куда людей позакидали. Да выходит, что без них и там у вас, и здесь у нас никак дело не дошло бы до революции. И еще получается: не встретился бы я с Улей, с твоей сестрой. — И достаю из своего австрийского мундира памятную для меня карточку и показываю Лариону. — Узнаешь, кто на ней?

До этого я все так разговаривал с Ларионом, чтобы не выдать своего сердца. И Яноша просил пока еще не выдавать эту мою тайну. Тут у меня был и свой расчет: хотелось побольше узнать про Улю, раз уж мне так повезло — встретился с ее братом. Гожусь ли я ей в пару? Думает ли она обо мне так, как я о ней?

Но любовь, что засветилась в сердце, хочет жить верой, что она не без ответа. Да и был ведь у нас с Улей поцелуй в березовой рощице в Харькове. Не верю, не может Уля раздаривать их легко, без любви. А может быть, она просто хотела вернее склонить меня к тому делу, за которое сама борется?

23

Русская Крайна — так называли Закарпатье.