Кабус-намэ

Письмо это может служить образцом того, как самая простая мысль, для передачи которой достаточно нескольких слов, может быть облечена в сложнейшую словесную ткань, нагромождающую редкие слова и сложные образы. Вся суть этого отрывка сводится к мысли: „Пишу тебе, ибо очень хотел бы тебя повидать, и надеюсь, что ты снизойдешь к этому“. Эту мысль автор выразил при помощи ритмически построенного, пересыпанного рифмами, уснащенного „чувствительными“ образами периода. Характерным приемом здесь может считаться нагромождение синонимов, при помощи которого фраза растягивается и мысль нарастает в своеобразном усилении.

Этот образец вполне убедительно показывает, что письма Кабуса должны быть отнесены к тому вычурному эпистолярному жанру, который зародился при Аббасидах и достиг наивысшей эффектности под пером знаменитого Ибрахим ибн-Хилаля ас-Саби, работавшего секретарем при Буидах (умер в 384/994 г.). Надлежит заметить, что адресата у этого письма могло и не быть. Если Ибрахим ибн-Хилаль применял свое искусство в придворных канцеляриях, смущая покой вполне реальных корреспондентов, то уже Абу-Бекр ал-Хорезми (323/935 — 393/1002), племянник известного Табари, проведший свою жизнь, блуждая от одного двора к другому, и, между прочим, посетивший Джурджан, ввел моду сочинять такие насыщенные изяществом послания в виде воображаемых писем. Ставится как бы определенное задание: например, написать письмо, которое выражало бы приглашение приехать в гости и т. п., и затем разрешается наиболее сложным и запутанным путем.

К этому типу относится и приведенное выше письмо, хотя ручаться за то, что оно адресата не имело, конечно, невозможно.

Весьма характерен и такой отрывок (Ятима III, 289):

„Вернулся такой-то и вознесла его радость успеха и распространилось в нем опьянение радости, сверкает загар удачи на челе его и вопиют о прекращении неудач линии на правой руке его...“

Если слово фулан („такой-то“) не замена, произведенная редактором, то здесь как раз мог бы быть случай воображаемого сообщения о победоносном возвращении, скажем, какого-нибудь полководца из удачной экспедиции. В этом отрывке и ритмическое построение, и рифма, и изысканный образ, даже оксюморон. Остальные отрывки все в этом же роде, кроме одного, содержащего в себе литературную полемику.

Значительно интереснее изречения Кабуса, вошедшие, по словам Саалиби, в поговорку. Ятима (III, 288–289) содержит их двадцать: я приведу здесь в виде образца несколько наиболее интересных:

„Надежда — словно цветок в бутоне, а верность — словно свет во мраке, и неизбежно, чтобы цветок распустился, а свет проявился“.

Изречение, возможно, покоится на личном опыте Кабуса, ибо он сам во время 17 лет своего изгнания, по-видимому, не терял надежды. Однако нельзя сомневаться в том, что сопоставление здесь вызвано не столько меткостью самого образа, сколько желанием дать словесную игру.

„Кресалом заступника выбиваются искры, а от руки распределяющего ожидается успех при игре в мейсир[327]“, т. е. как при помощи заступника и его протекции можно добиться желанной цели, так при игре в мейсир играющий рассчитывает, что именно ему раздающий стрелы даст побеждающую стрелу. Опять сравнение крайне искусственное и, можно думать, вызванное желанием использовать игру слова кидах в разных значениях.

Рыцарские традиции чувствуются в такой сентенции:

„Приобретение достоинств [совершается] путем перенесения трудов, а сохранение доброго имени — путем старания о славном деле [или „о славных речах“]“.

Есть изречения явно пессимистические, сказанные, вероятно, в изгнании. Например:

„Конечная цель всякого движущегося — покой, а предел всякого существующего — перестать быть, конец живых — небытие, а скорбь об умерших — тягость. Раз все это так, зачем же убиваться по погибшем?“

Интересно, что из первой, крайне пессимистической половины изречения возникает вывод, призывающий к мужественной сдержанности.

„Суть этого мира — печали и заботы, а лучшая часть его без омрачения невозможна“.

„Если рок щедро осыпал дарами, то готовься к близости иссякания [их], и если он одолжил [тебе что-либо], то считай; что-он уже [тебя] ограбил“.

Мысль не новая, украшается она опять-таки неполным теджнисом[328].

Личный опыт в Хорасане мог вызвать такие слова:

„Забота ожидающего ответа тяжка, а отсрочка в нем, даже если она кратка, длинна“.

Из того же опыта можно было почерпнуть и сентенцию:

„Всякая скорбь — до [ее] ухода, а всякий высокий — [лишь] до падения“.

Аристократическая заносчивость ощущается в следующих словах:

„Откуда взять туману голос тучи, а ворону взлет орла?“

Или:

„Горе, если приобретет земля тонкость воздуха, а полная луна сиянием сравнится с солнцем“.

Как пример наиболее удачных стихов можно привести следующее. Как-то раз, посылая Азудаддоулэ семь каламов[329], он приложил к ним кыт’а[330]:

„Послали мы тебе семь каламов, большой у них удел в цене. Наточены они словно языки змей, гибкость их превзошла равновесие. И загадал я, что соберешь ты ими страны, из которых каждая в отдельности целый земной пояс“.

Это хороший пример васфа[331], соединенного с гиперболой. Сочетание калам и иклим, т. е. воображаемая морфологическая, связь, — безусловно преднамеренна.

Крайне эффектно:

„Билляхи! не поднимайся, о удача низкого! Подтяни излишек, слишком низко спущенных длинных поводьев! Ты расточительствовала, будь же более экономной, ты перешла предел, поверни же назад от своей дерзости и иди затем полегоньку! Им услуживают, но предкам их не служили, у них служители но сами они были презреннейшими из служителей...“

К кому относятся эти горькие слова, к его бывшему другу Фахраддоулэ или к возвысившимся газневидам, сказать трудно. Во всяком случае последний бейт в своей аристократической заносчивости перекликается со знаменитой сатирой Фирдоуси.

В период, когда Кабус был изгнанником, он не падал духом. Источники сообщают следующие стихи, которые он сказал в это время:

„Скажи тому, кто стыдил нас превратностями судьбы: разве судьба сражается с кем-либо, кроме тех, кому цена [высока]?

Разве ты не видишь, что по поверхности моря плавает падаль, но в глубинах пучин его покоятся жемчуга?

И если ухватились за нас руки времени и постиг нас от продления бед его ущерб,

То на небе звезды, числа им нет, но затмение бывает только у солнца и луны!“[332]

На дальнейшие удары судьбы он отвечал горделивыми стихами:

„Если утрачены мои поместья и погибли мои сокровищницы и мои [люди] все охвачены рассеянием,

То остались у меня помыслы, за пределами коих достижение для надеющегося или успех для поднимающегося.

Но душа у меня свободного мужа, она презирает пользоваться насилием в качестве верхового животного и питает отвращение к остановке [на привал] у мутного источника.

Если погибнет душа моя, то как прекрасно это! Если же достигнет того, на что надеется, то сколь чудно сотворена она!

А кто не желает меня, то путей ведь много! По какой дороге-желает, по той пусть и едет!“.

По словам Ауфи (I, 29–30), Кабус писал и на языке дари.

Приводятся следующие два отрывка и одно рубаи:

327

Мейсир — распространенная среди арабов до ислама игра: при помощи меченых стрел, игравших роль лотерейных билетов, разыгрывались куски верблюжьей туши.

328

Теджнис — применение в одном и том же бейте двух слов, имеющих одинаковое начертание, но разное значение. Излюбленный прием риторики.

329

Калам — тростниковое перо.

330

Кыт’а — фрагмент, небольшое лирическое стихотворение, имеющее рифмы, обычные для газели и касыды (ба, ва, га, и т. д.), но не имеющее парной рифмы (аа) в первом двустишии, как это обязательно для газели. Применялось преимущественно для стихов философского содержания.

331

Васф — описание, термин арабской поэтики, обозначающий сжатое, краткое описание какого-либо объекта, отличающееся оригинальным сравнением, неожиданным эпитетом и т. п.

332

Стихотворение крайне эффектно и великолепно передает гордый дух Кабуса, но, как указывает Якут (Иршад VI, 146), не вполне оригинально. Он приводит к нему следующие параллели.

Из Ибн ар-Руми:

Из Абу-Темама: