Адаптация

Малыша отправили в дом на лугу, и она наконец смогла спокойно вздохнуть. Вместе с ребенком исчезли тягостное чувство отвращения, гнев и вина. Он забрал с собой темную сторону ее души. Ей больше не будет больно. Она даже стала надеяться, что старший брат вернется к ней, пусть и таким «стертым». Это было единственное слово, которое она могла подобрать для описания его словно сжавшейся фигуры: казалось, что то не человек вовсе, а сгусток невыносимой тоски. Он был бледен, взгляд туманился. Как будто его оставили силы. Он стал похож на малыша. Она же вернулась к жизни. Звала в гости подруг, ходила то на дни рождения, то на пижамные вечеринки (но никогда не устраивала их дома), много занималась спортом, обсуждала разных знаменитостей. Переписывалась с бабушкой, готовилась к ее приезду. Ей нравилось осматривать холодный дом перед ее прибытием, таскать дрова, стелить свежее постельное белье, проверять бак с горячей водой, поливать из шланга террасу. Когда бабушка приезжала, младшая ее не обнимала, не целовала, но почти обосновывалась у нее в доме. Она знала каждый его уголок, каждую сколотую чашку, звук поворачиваемого крана, запах ванильного сахара и мыла на кухне. Бабушка переделала большую комнату и выбрала открытую кухню, для нее это был верх современности, она слишком хорошо помнила собственную мать в тесной кухоньке. Белая кухня из светлого дерева шла вдоль стены большой комнаты, в которой еще были камин и обеденный стол. К бабушке часто приходили подруги. Младшая пила кофе с Мартой, Розой и Жанин, сидящими в рядок на диване, они напоминали девочке жемчужины старинного ожерелья; дамы деликатно ставили чашки на столик и иногда не договаривали фразы. Но то была не старость, как сначала думала девочка. Они так делали просто потому, что понимали друг друга с полуслова. Это приводило к увлекательным странным диалогам. К рассказу, полному загадок («Мост, под которым семья Шенкель…», «Меня взяли, когда…», «Кстати! Он обещал тогда…», «Когда я обожгла руки из-за гусениц…»). Они говорили о страхах, о летних каникулах, о легких интрижках. Иногда начинали хихикать, почти кудахтать — младшая не понимала почему. Такой смех совершенно не вязался с их рафинированной внешностью. Затем они опять заводили «дырявый» разговор: «Танцы в Миньярге, верх…», «Мы везде искали его палец, потому что отпечатки… вместе с обручальным кольцом…», «типичный немец, жесткое такое лицо…». Качали головой, улыбались, замолкали, вздыхали и вскрикивали. Женщины пережили вместе столько сильных эмоций, что это единение стало их общим языком. С ними младшая забывала о малыше и о старшем брате. Она уже не была маленькой девочкой. Она пыталась восстановить их историю, то, о чем они так мало рассказывали. С наступлением вечера мать заходила в большую комнату, здоровалась с Мартой, Розой и Жанин: «Уже поздно, мама, заберу дочку, пора ужинать». Младшая неохотно поднималась. Мысль о том, что она будет сидеть напротив старшего брата, казалась ей иногда невыносимой. Она научилась его избегать. Потому что находиться рядом с ним, как когда-то, приносило пока что слишком много боли, только увеличивало горе оттого, что их разлучил малыш. Снова сблизиться с братом означало слабость. Лучше умереть. Умереть из-за несправедливости, умереть из-за малыша, который изменил их жизнь.

Поэтому она все меньше и меньше разговаривала со старшим братом. Но ей все равно хотелось его видеть. Она пыталась столкнуться с ним у ванной, выходя оттуда с еще мокрыми волосами, смотрела на него через окно школьного автобуса, на котором брат ездил в лицей (ей нравилось любоваться его профилем, когда он садился на сиденье в передней части автобуса), а она ждала автобус, что направлялся в школу. Иногда она натыкалась на его забытые на столе очки. Однажды она увидела брата в саду, хотя непонятно, зачем он туда приходил… Потом она догадалась, что он, вероятно, вспоминает малыша, потому что приносил его сюда. То было время без нее, и она его не знала. Она приняла это как должное. Принять ситуацию было менее болезненным, чем чувствовать себя отверженной. Ей больше нравился брат страдающий, а не счастливый, но без нее. Старший брат ничему не радовался, сестру избегал. Может быть, она потеряла его навсегда, но хотя бы могла его видеть. Так прошли месяцы. Месяцы без слез. На каникулах родители поехали за малышом. Когда его привезли, она к нему не подошла. Она была занята. Постоянно была у бабушки или с подружками, от которых скрывала само существование малыша. По ее словам, у нее был только старший брат, и если она никого не приглашала к себе, то только потому, что в доме делали ремонт.

В школе младшая занималась мало. Учителя жаловались, что она ведет себя беспокойно. Говорили, что волнуются за нее. Ей еще нет и пятнадцати, говорили они, откуда в ребенке столько злости. Она прервала учителя французского языка, который попросил их прокомментировать фразу Ницше, которую она считала отвратительной: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Она объяснила остолбеневшему учителю: «Это неправда, то, что нас не убивает, делает нас слабее. Так может сказать только тот, кто ничего не знает о жизни, чувствует себя от этого виноватым и поэтому приукрашивает боль». Это было сказано с такой яростью, словно девочка объявляла войну, и настолько агрессивно, что ее родителей вызвали к директору. А ей все больше хотелось отомстить кому-то или чему-то. Что-то подсказывало ей, что если уж и жить в разрушенном доме, то лучше разрушить его самой. Когда она вернулась из парикмахерской с выбритой наполовину головой, бабушка была единственной, кто нашел стрижку оригинальной. Родители лишь устало на нее посмотрели. Старший брат ничего не заметил.

Ей не было дела ни до двора, ни до стены, ни до нас, камней. Она пересекала это пространство, не останавливаясь. Проходила мимо уверенно и нервно. Если она и обращала на нас внимание, то только для того, чтобы отколоть один из нас и ударить. Мы хорошо его знаем, знаем этот злой ветерок, что электризует человеческие тела. В этом дворе мы уже были свидетелями насилия. Мы чувствовали вот что: жажду непоправимого, жажду невозврата. Наша дорогая младшая девочка мечтала разрушать и без толку кричать о помощи. Начиная с июня она ходила на танцы, подводила глаза черным, держалась настороженно. Это были небольшие вечеринки, которые устраивали на площадях, рядом с теннисными кортами, молодежным центром или автостоянкой, где площадка была достаточно ровной и широкой, чтобы установить звуковую систему, сцену и палатку с закусками. Младшая пила сангрию из пластикового стаканчика, много и громко разговаривала. Смотрела на фонарики, и они вызывали у нее желание сжечь все вокруг. Они с друзьями поглядывали на компании ребят, которые приезжали на мопедах из соседней деревни. На таких танцах, прежде чем спросить ваше имя, задавали вопрос: «Ты откуда?» — «Я из Вальбонна». — «Я из Мондардье», — и каждый раз девочка восхищалась тем, насколько уверенно это звучало. Возможно, она и была родом из конкретной деревни, из конкретной долины, но не могла так же бойко ответить. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Поэтому на вопросы не отвечала. Вела себя агрессивно, грубо. Искала ссоры. Однажды подралась прямо за звуковой системой, которая заглушала все крики. Пьяный парень сбил ее с ног. Она почувствовала привкус песка и гравия, и они навсегда стали ассоциироваться у нее с голосом Синди Лопер, под чью песню «I Drove All Night» танцевали тогда на каждой вечеринке. Парень выбил ей зуб. Она кое-как обошла площадку, которая сотрясалась под грохот динамиков, и, зажав рот ладонью, отошла от танцпола. Отец приехал за ней на машине. Он всегда приезжал за ней. В машине ее часто рвало, а дорожки слез на щеках были черными от потекшей туши. В тот раз, не говоря ни слова, он протянул ей пачку бумажных салфеток. Домой он вел машину молча.

Она перешла в старшие классы. Там, в лицее, она дралась в столовой, на переменах. Когда учитель отругал ее на уроке, она опрокинула парту. Ее исключили. Родители не смогли найти ни одной школы, которая приняла бы ее, поскольку учебный год уже начался. Оставался только один лицей, где были готовы ее взять, он был дорогим и находился далеко. Ее зачислили. Приходилось выезжать рано, одновременно с матерью, которая отправлялась на работу. На заднем сиденье автомобиля, над детским креслом для малыша, висел улыбающийся медведь, держащий две связки колокольчиков. Они постоянно звенели. Младшая ненавидела этот звон.