Мизанабим

Нарушил кодекс.

У каждого в Братстве есть права.

Право на голос и неприкосновенность имущества. Все смеялись, когда он записывал эти строки. Конечно, мол, руки прочь от добытого честным трудом. Не все из членов Братства умели читать, и уж точно под рукой не нашлось печати, чтобы заверить липовый документ. Они просто позволили ему «маленькую дурь, как и у всех», пообещав соблюдать написанный от руки – остро наточенным карандашом – кодекс.

Карп поклялся первым, плюнув на ладонь и протянув руку.

«Фу!» – выдохнул Ёршик. Но тоже плюнул. За первым рукопожатием последовали другие, пока круг не замкнулся.

Умбра плевать не стала, но по очереди обняла каждого. Ската – последним.

«Ну всё, камрады, – весело заключил Карп, – мы с вами повязаны судьбою. Кодексом!.. Всё по-серьёзке тут. Ныне объявляю стул у окна моим».

Никто не возражал.

Стул развалился под Карпом на вторую неделю.

Обещание никто не нарушал до сегодняшнего дня. Были споры из-за дележа добычи, и до драк доходило – обычное дело, – но чтобы втихую, не спросив…

А ключ? Он ведь не снимал его с шеи. Всегда при себе.

Створка хлопает о дверной косяк. Сом сбегает по лестнице. Во двор.

– Где Малой?

– На берег пошёл, к коряге своей драгоценной, – пожимает плечами Карп. Горчак по-прежнему делает вид, что дремлет. Уха в котле дымится. – Сказал, что сети проверить. Схрон там у него, дураку понятно.

Сом кивает.

Не дурак.

☽ ⚓ ☾

Схронов у Верёвочного братства много. Почти все они – за пределами Крепости, по ту сторону кованой ограды, где не станут рыскать чужаки. Место за протокой глухое, вдали от городских улиц и жандармов: даже от Латунного квартала – окоёма Внешнего круга – приходится долго идти. Дорога до госпиталя, укрытая щебнем, за годы развалилась, просела в середине, ушла под воду змеиным брюхом. Надо знать тропу, чтобы не зайти в болото на радость трясине.

Но пиявок ноги кормят.

Настырные они. За два года возвращались не раз: хотели поселиться в западном крыле, а когда не вышло – пытались договориться. Обмен предлагали. Тряпьё залежалое и хлам, которого везде полно. Уж на что не оскудеет Клиф, так это на доски и обрывки цепей: все подвесные мосты в городе сделаны из этого добра.

А сделка – любая – должна быть выгодна обеим сторонам.

«Чепуха на рыбьем жире», – отмахнулся на совете Карп. Горчак только хмыкнул. Скат покачал головой. Всё было решено.

Сом не просил бы их проголосовать, не будь у пиявок с собой ребёнка. Остроглазый мальчуган помладше Ёршика жался к боку молодой и злой пиявки – наверное, сестры. Переминался с ноги на ногу, слизывал с обветренных, покрытых болячками губ снежинки. Поднял с земли камень и бросил, когда уходили. Когда понял, что не пустят.

Камешек чуть-чуть не долетел, упал у Сомова сапога. Но взгляд мальчишки запомнился.

Знакомый взгляд.

Сом знал, что Умбра на следующий день ходила в город. С тёплым свёртком под мышкой. Должно быть, искала. Видимо, нашла, потому что в Крепость вернулась с пустыми руками. Он не спросил. Она не рассказывала.

Но решение было правильным: пустишь одних – следом приползут другие. Где дюжина бродяг, там и сотня.

Остерегались поначалу. Готовили отходные пути. Ждали, что приведут жандармов – сдадут братство за сухарь или медный хол. В отместку.

Но нет. То ли смирились, отыскав другое место, то ли у гиен нашлись заботы поважнее: Клиф – не мирный город, в нём случается всякое. Не только карманные кражи, но и драки, убийства, эпидемии…

Много всего.

☽ ⚓ ☾

От колодца до ограды – рукой подать. Оголовок стоит в месте, которое называют Заплатой: когда госпиталь обносили чугунным забором, что-то не сошлось в расчётах, и угол остался пустым. Ни ворота, ни калитка здесь были не нужны; пришлось заделать простой металлической сеткой, которая до сих пор смотрится, как если бы кусок мешковины нашили на свадебное платье.

Вокруг – заросли бузины и безымянных сорняков. Сухие стебли бьют по коленям, репейные колючки остаются на штанинах.

Колодец половинчатый. С северной, городской, стороны камни покрыты лишайником, с южной, обращенной к морю, – чисты и серы.

Сом подходит и решительно ставит ведро. Плеснявки нет.

Только на крышке, слегка отодвинутой в сторону, лежит мёртвая птица. Размером меньше ладони, с переливчато-синими крыльями и раздвоенным хвостом.

– И что это значит? – Сом не ждёт, что ему ответят, но спрашивает громко. Твёрдо. – Чего ты хочешь?

Тишина. И холод. Осенний, стылый, будто лето поняло, как сильно задержалось, и решило умереть сейчас – в этот самый момент.

Волосы на руках поднимаются, и мурашки бегут от шеи к затылку: под кожей ютится тревога.

Недобрый знак.

– Эй! – долетает от Крепости. Кричит Ёршик. – Вставайте! Там такое!..

Вернулся, предатель. Стащил ведь ключи! Умудрился как-то. Ещё год назад его ловили за руку, говоря, что не готов. Рано. Не пойдёт на дело с остальными. Но уже тогда стало ясно: толк выйдет. Неугомонный, любопытный, но при этом глазастый и смекалистый Ёршик умел терпеть, когда надо. И дождался. Карп первым из братьев согласился взять его в напарники – для отвлечения.

Но только не Сом.

Сегодня он мог бы похвалить Малого, хлопнуть по плечу как равного, но нет… Соберутся вечером, проголосуют. Когда Скат вернётся.

Оглянувшись, он достаёт из кармана носовой платок и заворачивает птицу. Тельце мягкое, остыло уже. Позвоночник сломан. Похоронят у стены – там, где было гнездо.

Ведро остаётся стоять на земле.

– Не томи, – голос Карпа становится отчётливей. Тропа выводит Сома обратно, к полевой кухне, доживающей последние дни. – Где пожар?

– Не пожар, – дыхание Ёршика рвётся из груди. Щёки горят от быстрого бега. – Вам туда надо!.. Скорее!

– Давай-ка отдышись и не части, пока язык не прикусил.

Даже Горчак поднимает голову, а потом стекает с горы ящиков целиком. От него пахнет соломой и гнилыми яблоками.

– Я на ходу! Ей помочь надо!

– Ей, значит? – Карп мигом веселеет и откладывает деревяшку в сторону. Взгляд сияет лукавством. – Никак, у Малого невеста появилась? Ну, веди скорее, знакомь.

– Дурак! Вы же не слушаете.

– А ты не говоришь толком, – Сом повышает голос. На миг воцаряется молчание. Слышно, как булькает варево в котле и надрывается в небе чайка. – Если кто-то помер, считай, мы опоздали. А если нет…

– Жива она! Дышала вроде. – Он тащит за собой Карпа – как маленькая вагонетка тяжёлый паровоз, – обиженный и разозлённый.

– Вроде? Так это не девица, а никса из глубин. Чудище дохлое. Живой притворяется, чтобы моряков топить, дивными песнями заманивает, – Карп говорит как по писаному, хотя и малограмотен. Зато слушать умеет – и слышать. Память у него невероятная. Талант обращаться со словами, как иной жонглёр или фокусник. На каждый случай помнит байку. И даже не одну.

– Или йок-ко, – не унимается он. – Так та-мери называют оборотней из водяных ям. На вид – девчонка, а вместо ног рыбий хвост. И водоросли на голове.

Ёршик передёргивает худыми плечами. Всё, что связано с кочевым народом та-мери, насылает на него суеверный ужас.

Вчетвером, огибая Крепость, они спускаются к кромке воды – туда, где береговая скала образует укромное место, напоминая сложенную полукругом ладонь. Она защищает от посторонних взглядов со стороны Клифа и оставляет вид на морской простор.

Одно время – прошлым летом – Ёршик забавлялся тем, что играл в одинокого выжившего, представляя, что остров Ржавых Цепей принадлежит только ему. Сначала затею поддержал Горчак, но тот был старше на три года: ему быстро надоело. А для Малого берег стал своим.

– Так что насчёт хвоста?

– Нет у неё никакого хвоста!

– Под юбку заглядывал?

– Или юбки тоже нет? – в разговор вступает Горчак.