Круг

— Раньше больше было, — сказал Кугубай Орванче.

— Чего? — не понял сосед.

— Про рыбу говорю. Раньше много рыбы было. Наши деды ее решетом черпали, не надо было ни намета, ни сети.

— Где это, в Ипонии что ли?

— В Уфимской губернии, там, где мы раньше жили.

— В нашей Казанской губернии тоже много рыбы водилось. Бывало, отец с берега кинет хлеб. Рыба подплывет, отец ее хвать рукой и вытащит.

— Ну, это ты врешь, сосед! — улыбнулся Кугубай Орванче.

— А ты не врешь?

Ребятишки засмеялись.

— Уходите отсюда, вот я вас! — Кугубай Орванче замахнулся своей клюкой.

Ребятишки убежали. Старики помолчали немного, потом Кугубай Орванче показал палкой на кучу рыбы:

— Чавычи много, небось, на нерест шла.

— Красивая!

— Самка это, потому и красивая, голова-то у нее серебром-золотом блестит.

— Это самец, он красивше.

— Неправда! Самка.

— Зачем споришь, Орванче, я-то знаю, видел самцов.

— И я видел.

— Ты, может, нельму видел.

— Нет, нельма сюда не заплывает. Она, говорят, только в Колыме водится.

— Наверно, так. Я тоже эту нельму ни разу не видел. Ее здесь нет. Давадчан, таймень, кижуч — этих много.

— Да-а, рыбы много, ельника много, а вот береза не растет… — вздохнул Кугубай Орванче.

— Не растет — и не надо, без березы можно прожить.

— Так-то оно так, да… Вот у меня в Коме во дворе березы росли. Бывало, придет сосед или кто другой, сядем под березкой, побеседуем, как хорошо!

— Здесь-то лучше, вон лес какой большой, не то, что твои березы во дворе.

— Все равно душа не может забыть родные, места…

Кугубай Орванче хотел еще что-то сказать, но увидел, что рыбу начали таскать наверх, и хотел пойти помочь.

Сосед остановил его.

— Не ходи, сами управятся, ты им только мешать будешь.

Кугубай Орванче неохотно сел на прежнее место.

— Обидно, сын со снохой никуда меня не пускают: ни рыбачить, ни пахать, ни за кедровыми орехами. Неужто я так уж сильно состарился, а?

— Да уж не молодой, конечно.

— Ты сам такой же, так что не радуйся моей старости.

— Чего сердишься? И тебе и мне только и осталось, что на печи лежать да дожидаться, когда на тот свет отправимся.

— Э-э, нет, хочу еще немного подышать сибирским воздухом, всего-то пять лет, как сюда приехали…

Между тем рыбаки ушли с берега, лишь пустые лодки, лениво покачивались на воде.

— Чего теперь родные места вспоминать? — снова заговорил сосед. — Все тебя там забыли, ты теперь, как говорится, отрезанный ломоть.

— Может, не забыли… Отцы и деды наши велели не забывать родню.

— Ну, отцы-деды чего только не говорили! Кто об этом нынче вспоминает?

— Это плохо, что не вспоминают. Они правильной жизни учили. Отцы-деды говорили:, чего себе желаешь, того же желай и другим. Говорили: не нужно мстить, потому что даже небольшая месть может привести к большой беде. Еще говорили: люди должны жить в согласии, помогать друг другу, заботиться как о друге, так и о недруге.

— Хе-хе, ничего себе! Что еще говорили эти старые дураки?

— Какие ж они дураки, очень даже, умные были люди. Правильно говорили. Еще велели держать в чистоте дом, двор и собственное тело, учили беречь и слушаться родителей.

— Вот это верная заповедь!

— Верная, конечно. А меня ни сын Эман, ни сноха Амина не почитают, не пускают никуда. Говорят: «Уйдешь, заблудишься, кто тебя искать станет?»

— Правильно говорят. В прошлом году уходил — и пропал.

— Э-э, разве это «пропал»? Просто я за дикими пчелами побежал, хотел найти их дупло.

— Дупла не нашел, самого тебя насилу нашли.

Кугубай Орванче пожалел, что начал этот разговор, по все-таки не мог допустить, чтобы не за ним осталось последнее слово.

— Да я хоть на целое лето в тайгу уйду травы собирать, все равно не пропаду, и когда захочу, дорогу домой отыщу, без дороги к деревне выйду.

Солнце поднимается все выше, греет сильнее. Старики надвинули на глаза свои войлочные шляпы, потом повернулись к солнцу спиной. Теперь Урюп-река сверкает справа от них.

С крутого берега вниз сбежал Сергей, у него из-под ног катились мелкие камушки…

— Зачем так спешишь? — спросил Кугубай Орванче.

— Мужа Салвики медведь задрал! Мама говорит, что он до вечера не проживет.

— Опять медведь начинает безобразничать, — проговорил Кугубай Орванче, но не стронулся с места.

— Дед, ты разве не пойдешь смотреть? — удивился Сергей.

— Не топчись здесь, беги, играй! Чего я пойду смотреть на чужое горе? Не гоже это, внучек!

— Да ну тебя, тебе все «не гоже».

— Мал еще деда оговаривать! Вот поймаю, спущу штаны…

Сергей запрыгал на одной ножке:

— Не поймаешь, не поймаешь!..

Сосед сказал, кивнув на мальчишку:

— Бойким растет, чалдом!

— Сам ты чалдон!.. Я не чалдон! Ты сам чалдон!

Кугубай Орванче поднял палку:

— Вот я тебя!

Сергей убежал.

Старики засмеялись ему вслед. Кугубай Орванче вздохнул:

— Сегодня смеемся, завтра, может, как муж Салвики, покойниками будем…

— Помрем так помрем. Мы пожили свое, пора к родителям отправляться…

Салвика с мужем были луйские и в Сибирь приехали вместе с Эманом. Они поселились в одной деревне. Земля тут оказалась хорошая, кругом леса, в лесу полно зверя, в реке — рыбы, скота можно держать без счета. Переселенцы зажили хорошо. Салвика и Амина сдружились. Иной раз, глядя на играющих Сергея и дочку Салвики Алику, Амина говорила:

— Пусть играют, пусть дружат. Подрастут, поженим их.

— Жди, когда они подрастут!

— Время бежит незаметно…

— Пока они подрастут, мы состаримся, может, и помрем, — сказала как-то Салвика.

И вот, дочка еще не подросла, а отца уже нет в живых. Только тело его пока еще дома лежит…

Кугубай Орванче приуныл. На другой день на похоронах ходил печальный и молчаливый.

Хотя Салвика знала поверье: если плакать, из слез образуется озеро, и покойник не пройдет, она не могла удержаться. Глаза у нее покраснели, веки опухли, на лице появились морщины.

Кугубай Орванче сказал ей:

— Не убивайся, дочка, от горя сама заболеешь.

Салвика взглянула на старика, вздохнула, утерла слезы концом платка, снова заплакала и вышла из избы.

Покойник лежал на лавке.

Кугубай Орванче подошел к нему.

— Сколько раз я тебе говорил: «Не ходи один, стрелять не умеешь». Вот, не послушался… Медведь— не шутка.

Пришли на похороны соседи. Из мужчин — одни старики (остальные на пахоте), — много женщин.

Кугубай Орванче с одним марийцем принесли из сарая две колоды, вычистили их, обтесали. В одной прорезали окно, в которое опустили пятьдесят две копейки.

Тем временем другие старики на лубяных носилках ногами вперед вынесли покойника во двор. Там был поставлен полог, под которым с телом остались одни мужчины. Один из них разорвал на покойнике рубаху и снял ее. Другой, трижды заходя в дом, вынес сначала мыло, потом веник и в третий раз ушат теплой воды. Обрызгали веник водой, этим веником провели по телу покойника с головы до ног, потом как следует обмыли. Надели ha него холщовые штаны и рубашку, обули в новые лапти, причем лапотные оборы замотали в левую сторону. Надели поддевку, на руки — варежки. на голову — шапку. После этого снова занесли в дом ногами вперед, положили на прежнее место.

У изголовья покойника поставили частое сито, в него насыпали ячмень, в ячмень поставили и зажгли свечи.

Между тем Амина испекла девять маленьких блинчиков. Салвика взяла три блинчика, подошла к ситу.

— Киямат тёра*, это тебе! — сказала она и — положила в сито один блинчик.

— Киямат саус[6], это тебе! — сказала она и положила другой блинчик..

— Муж мой Арслан, это тебе! — и она — положила третий.

Кугубай Орванче достал из-за пазухи Принесенцые из дому свечи и хлеб.

— Это все Арслану, Арслану, — приговаривал он, зажигая свечи и кроша в сито хлеб.