Круг

— Не стоит рисковать понапрасну, нужно расходиться.

С ними не стали спорить. Люди были уважаемое и опытные, знали, что делать. Но вдруг где-то совсем близко — выстрелы. Мне тогда показалось позорным, что убегаем от «фараонов», но в руки им попадаться, думаю, тоже не резон. У меня был с собой револьвер системы Смит-Виссон, я выстрелил в стражника, которого заметил по ту сторону оврага. Не знаю, попал или нет, но все бросились за мной. Я — бегом, километра три бежал через лес, вышел к Белой, бакенщик перевез на другой берег. Потом всю ночь шел, пока не наткнулся на башкирское кочевье. Ну, а среди башкир у меня много друзей. Правда, с тех пор не было у меня ни одного спокойного дня, я знал, что меня ищут. Вот только теперь попал на отдых.

— Не дай бог, чтобы еще когда-нибудь пришлось так отдыхать, — усмехнулся Унур Эбат.

— А чем плохо? В нашем теперешнем положении лучше не придумаешь: чисто, кормят хорошо, врач не беспокоит, с сестрой поладили.

— Оно, конечно, так, — нехотя согласился Унур Эбат и молча уставился в окно.

Он думал о том, что теперь, возможно, на всю жизнь останется калекой.

«Нога все болит, — размышлял Унур Эбат. — И зачем я заступился? Если бы приятели Максимыча тогда не набросились на меня, ничего бы не болело. Так-го оно так, а если бы они убили Смешливого? Что тогда? Всю жизнь себя казнил бы По правде сказать, его голова дороже моей. Он образованный, революционер, а я человек темный, все равно, что слепой — даже грамоты почти не знаю. Он двухклассное училище окончил, что в книге прочтет или услышит — все понимает, не то, что я. Мне читать — все равно, что по невспаханному полю сеять. Ах, если бы поговорить с Ардаше. м! Хорошо бы нас сослали куда-нибудь в одно место Мы бы с ним вместе работали, как-нибудь прокормились бы, оба здоровые. Вот только нога болит. Врач говорит, что перелома нет, отчего же тогда болит? Смешливый сказывал, что какой-то нерв задет. Врач не велел переутомлять ногу. Ничего не поделаешь, видно, не миновать заводить костыли… Скорей бы поправиться, а тогда… тогда…» Унур Эбат вдруг вздрогнул, как будто его обожгла какая-то мысль, глаза у него засверкали. лицо загорелось.

— Что это с тобой — спросил Смешливый.

— Ничего, — ответил Унур Эбат и отвел глаза в сторону, как бы боясь выдать внезапно пришедшую мысль. Нет, нет, ничего…

— Время прогулки кончается, десять минут всего осталось, — Смешливый поднялся. — Пойдешь?

— А то как же! Пойду! — Унур Эбат вскочил и взял костыли.

Они прошли два-три крупа по маленькому садику, вдруг Унур Эбат спросил:

— Не знаешь, у ворот всегда стоит охрана?

Когда надзиратель, который приглядывал за ними, отошел, Смешливый тихо сказал:

— Посмотри-ка, лошади в хлебной повозке, кажется, ничего. А? Можно вызваться помогать разгружать хлеб.

— Понятно! — весело отозвался Унур Эбат.

Но Смешливый тут же охладил его пыл.

— За воротами по улице конные разъезжают, мимо них не проскочишь.

— Ничего, — Унур Эбат вспомнил своего коня, и у него заныло сердце.

— Я сам давно уж об этом думаю, как твоя нога заживет, тогда… — улыбнулся Смешливый и легонько присвистнул.

— Не свистеть! — послышался окрик надзирателя.

— Ладно, — отозвался Унур Эбат.

— Не будем, не будем, — торопливо проговорил Смешливый.

Надзиратель, довольный их послушанием, улыбнулся и показал кисет с табаком. Унур Эбат и Смешливый подошли, но не успел Смешливый свернуть цигарку, затянуться, как послышались чьи-то шаги. Надзиратель встал по стойке «смирно» и подмигнул арестантам, чтобы они отошли. Они и сами догадались и снова побрели по саду как ни в чем не бывало.

Пришел смотритель. Он обругал надзирателя, что прогулка длится лишних пять минут, и велел вести Эбата и Смешливого в палату.

Проходя мимо надзирателя. Смешливый шепнул:

— Спасибо, приятель!

Эбат поправлялся, но, чтобы оттянуть выписка из больницы, нарочно хромал и ходил только с костылями.

Однажды татарин, лежавший у двери, спросил, подмигнув Унуру Эбату.

— Болит нога?

— Болит, — ответил Унур Эбат веселым голосом, который нисколько не походил на голос больного человека.

— Вот и хорошо!

— И я так думаю, ха-ха. А как твоя грудь?

— Так же, как твоя нога.

— Ну, тогда якши.[5]

— Якши, якши.

Татарин любил поговорить с Эбатом. Эбат, кроме марийского, знал русский, удмуртский и татарский. Татарину хотелось научиться хорошо говорить по-русски, поэтому он только о чем-нибудь секретном говорил по-татарски, в остальное время — по-русски.

— Ты, гляди, не проговорись татарину о наших планах, — сказал однажды Смешливый Унуру Эбату. — Кто его знает, не донесет ли он.

— Нет, этот татарин не шпик.

— В душу ему не заглянешь. Лучше не — рисковать.

И у стен бывают уши…

Но планам Унура Эбата и Смешливого все разно не суждено было осуществиться. Вскоре их неожиданно выписали из больницы.

Унур Эбат, пройдя длинный тюремный коридор, остановился перед дверью своей бывшей камеры. Но сопровождавший его надзиратель сказал:

— Чего встал? Шагай дальше!

В камере, куда надзиратель впустил Унура Эбата, в нос ударил запах новей штукатурки.

Семь-восемь человек пристально разглядывали вновь вошедшего.

— Этот, да? — опросил кто-то по-русски.

— Похоже, что этот.

Заговоривший первым подошел к Унуру Эбату и спросил:

— Это ты в камере уголовников… — и вдруг прервал сам себя — Погоди-погоди, кажется, я тебя знаю, ну-ка, ну-ка!..

— И я тебя, сдается мне, знаю, — ответил Унур Эбат.

— Где же я тебя видел? — пытался вспомнить спрашивающий. — Не на процессе ли боярсолинцев?

— Нет. Я тебя из Комы возил в Изганы.

— Ах да! Тетерь вспомнил! Ну, день добрый — Линов протянул руку Эбату для рукопожатия.

«Вот где довелось встретиться со следователем! Выходит, турнули тебя из следователей», — думал Эбат.

— Эй, тебя спрашивают! — кто-то дернул задумавшегося Унура Эбата за рукав.

— Меня? — очнулся он от дум. — Что такое?

— Спрашиваем, выздоровел или нет твой товарищ?

— Смешливый что ли? Его тоже выписали.

— Там, оказывается, хорошо кормят, вон ты какой сытый, — сказал пожилой мужчина с улыбкой. — А мы боялись, что уголовники вас обоих здорово искалечили.

— Били крепко, — ответил Эбат.

— Мы тогда всей тюрьмой бунт подняли, потребовали немедленного отделения политических от уголовников, и добились своего.

Эбату казалось, что он вернулся к своим.

— Когда все вместе, можно настоять на своем, — сказал Унур Эбат. — Даже поговорка такая есть: один и дома горюет, а двое и в поле воюют.

Все переглянулись и засмеялись, и разговор продолжался.

На другой день в ту же камеру привели Смешливого.

Как только он переступил порог камеры, все повскакали со своих мест, со смехом и возгласами приветствуя его.

Смешливый принялся расспрашивать Липова и еще двух недавно посаженных товарищей о новости: на воле.

Один из них, кивнув в сторону Унура Эбата, спросил шепотом:

— Надежный?

— Вполне! — ответил Смешливый. — Ну, рассказывайте.

Рассказав новости, товарищ под конец сказал:

— Да, чуть не забыл: аптекарь Рутес уехал за границу. Оттуда дочери письмо прислал, тебе тоже велел кланяться.

— За поклон спасибо, — оказал Смешливый. — Значит, Рутес спасся.

— Он-то спасся, а вот Яик Ардаш попался.

— О ком ты говоришь? — не понял Смешливый.

— Ну как же — Яак Ардаш, эсдек, вел работу среди инородцев.

— A-а, помню-помню, рослый такой. Он однажды из Тульской тюрьмы бежал, про него в газетах писали.

— Ну да. Попался, когда вез шрифты. До этого они с Рутесом в Изгане волнениями крестьян руководили, но тогда оба сумели скрыться.

— Говорят, они убили помещика, — сказал старик.

— Ложь, — махнул рукой Линов. — Я же вел следствие по этому делу, помещика убил один крестьянин.