Круг

— Ха-ха-ха! — опять засмеялся человек, и все, задевая друг друга локтями, немного отступили назад.

Максимыч, тяжело дыша, поднялся с пола и, ни на кого не глядя, улегся на нары.

Всех это удивило: никогда еще такого не бывало, но никто ничего не сказал, лишь с уважением посмотрели на нового человека.

— Ты чего это все время смеешься? — спросили они.

— Сумасшедший или только прикидываешься? — поинтересовался другой. — Говори толком, не хитри.

Человек посмотрел на всех смеющимися глазами:

— Удивляетесь, что смеюсь? Что ж тут удивительного? Просто я такой смешливый.

— А кто тебе губы раскрасил?

— Губы?.. Ничего, я ему всю рожу раскрасил.

— Выходит, квиты?

— Нет, как стали они меня в вашу камеру заталкивать, я одному плюнул в рожу, вот и засмеялся от удовольствия.

Старик, сидевшим на парах, сказал со вздохом:

— Погоди, они еще заставят тебя поплакать.

Тут вдруг с нар поднялся Максимыч:

— Чего тут годить, я вот сейчас заставлю его плакать!

И он двинулся на нового арестанта. Уголовники поднялись, приготовившись прийти па помощь старосте. Все стихли, ждали, что будет дальше.

Новичок сбросил пиджак, засучил рукава рубахи и спокойно сказал:

— Вот что, шпана уголовная: в первый раз я тебя пожалел, на лопатки положил, теперь ты у меня и вовсе ноги протянешь. Если хочешь, подходи!

Тут уж и старик с Унуром Эбатом не выдержали, подошли поближе посмотреть, что будет.

«Эх, приятель, зря ты с ним связываешься», — с тревогой подумал Унур Эбат.

Уголовники начали проявлять враждебность к новому арестанту.

— А ты кто такой?

— Что-то больно расхвастался!

Максимыч решительно бросился на арестанта, повалил его и придавил к полу.

И тут все увидели, что в руках у старосты — камень.

Унур Эбат, отпихнув двоих, молча наблюдавших за борьбой, кинулся к дравшимся. Но кто-то сзади схватил его и с силой отшвырнул к двери.

Унур Эбат вскрикнул от нестерпимой боли в ноге и заколотил кулаками в железную дверь, крича:

— Надзиратель! Надзиратель!

К нему подскочили двое уголовников и принялись бить его по голове. Но Унур Эбат стучал в дверь до тех пор, пока она не открылась. Вошел пьяный надзиратель, с ним двое солдат. Надзиратель приказал увести старосту в одиночную камеру. Уголовники постепенно утихомирились.

На другой день, когда принесли ячменную баланду с плавающими в ней двумя-тремя картофелинами, один из уголовников — парень с узким лбом — сказал, кивая «а новенького и Унура Эбата:

— А этим двоим баланды не давать, они больные.

Но тут же раздалось несколько голосов:

— Побойся бога!

— Зверь!

— Хуже зверя!

— Обжора!

— Хе-хе, бог! При чем тут бог? Поделим их баланду между собой.

Новый староста, крестьянин, арестованный за нападение на урядника, сказал глухим, как из трубы, голосом:

— Здесь для тебя и бог и царь — я! Будешь перечить, пеняй на себя.

— Правильно! — поддержали его другие.

Парень негромко пробормотал:

— Связываться с тобой неохота, а то бы я тебе показал!

Старик, который на нарах помещался рядом с Эбатом, получил в один котелок три порции супа — себе. Эбату и Смешливому (так в камере прозывали новичка). Староста плеснул в их котелок лишнюю ложку. Старик поставил котелок на нары, положил три куска черного хлеба, три деревянные ложки с обгрызенными краями, напоминавшими рыбьи зубы, после чего сам уселся на нары, поджав под себя нош.

— Обед, — сказал старик и, растолкав Смешливого, хотел приподнять его голову, перевязанную грязной рубашкой.

— Спасибо, не хочу… Сил нет, — ответил тот и снова закрыл глаза.

— Похлебай маленько, — стал уговаривать его Унур Эбат. — Сегодня баланда с наваром.

Старик, отхлебнув, протянул Смешливому ложку.

— Есть можно.

Но Смешливый даже глаз не открыл.

Унур Эбат подмигнул старику и сказал громко, чтобы слышали остальные:

— С картошечкой!

— Я же говорю, хороший суп. Ешь, браток!

— Не буду, — отозвался Смешливым. — Дайте воды, а Унур Эбат встал, хромая, доковылял до двери и постучал.

Надзиратель заглянул в глазок и не отозвался.

Эбат снова постучал.

Из-за двери раздался недовольный голос:

— Не стучи, рано еще!

— Дай воды для больного, одну кружку…

— Не умрет, потерпит!

— Эбат, а ты почему не ешь? — удивленно спросил старик.

Унур Эбат упрекал себя за то, что не сумел добыть — кружки воды для больного товарища. Он ругал себя «растяпой» и чувствовал, что весь как-то размяк, ослаб — и ему было не до еды. Он лег.

Старик сокрушенно покачал головой, видно, он вонял состояние Эбата.

Два дня спустя Смешливого и Унура Эбата перевели в тюремную больницу.

Рана на голове Смешливого загноилась, сестра милосердия промыла рану и перевязала.

— Спасибо! — легко вздохнул Смешливый, радуясь, что боль немного утихла.

Осмотрев ногу Унура Эбата, лежавшего на соседней койке, врач покачал головой:

— Может, операцию придется делать…

У Эбата заныло сердце, но Смешливый, протянув руку, коснулся его плеча и сказал с доброй улыбкой:

— Не бойся, вылечат.

— Чего бояться… Операция так операция, потерплю…

— Эх, как легко дышится! — глубоко вздохнув, сказал Смешливый. — Куда окно выходит? Через решетку плохо видно. Никак, сад? Верно, сад! Думал, никогда больше не придется дышать таким чистым воздухом, а вот дышим. Подвалило нам с тобой счастье, браток!

— Тихо! — строго сказала сестра милосердия. — Громко говорить запрещено, люди спят.

— Мы тихонечко, никому не будем мешать спать, ладно? — спросил Смешливый.

Сестра покосилась на дверь, ведущую в коридор, в котором стоял дежурный надзиратель, и ответила с раздражением:

— Нельзя, велено спать.

— Не сердитесь, сестра, я же просто спросил.

— Так велено, — повторила сестра.

— Что, сердиться велено? А вы берите с нас пример: не нравится указание начальства, не выполняйте его.

— И если не нравится запрещение грабить и убивать людей, его тоже можно не выполнять?

— Почему вы так говорите, сестра?

— Да вы же оба, — она кивнула в сторону Унура Эбата, — из таких молодчиков.

Смешливый приподнялся на кровати.

— Кто это вам сказал?

— Лежи, лежи, тебе нельзя подниматься.

— Мы не уголовники, поймите это!

Женщина с сомнением начала;

— В той камере все…

— Все уголовники? — подхватил Смешливым. — Нет, не все. Тюремщики нарочно посадили нас вместе с ними, чтобы помучить.

— Ладно, ладно, не поднимайся, тебе нельзя, ложись!

— Вы мне верите, сестра?

— Верю, верю, ложись. Успокойся, надо спать, — она поправила одеяло и ушла в другую палату.

Унур Эбат и Смешливый быстро поправлялись. Однажды Смешливый сказал Эбату:

— Эх, слишком уж наши болезни быстро уходят! Нельзя так.

— Почему?

— Неохота возвращаться в камеру из такой благодати.

— Ха-ха, это правда, — засмеялся Унур Эбат.

— Не часто доводилось мне так вот отдыхать, — оказал Смешливый, садясь на кровати. Он оглядел беленые стены, окна, печку, посмотрел на двух больных, спавших па койках возле двери, и снова обратился к Эбату — В позапрошлом году собрались мы на маевку у Светлого ключа, устроили митинг, говорили речи. Вдруг прибегает Коноплеви-депутатка. (Это прозвище прилепилось к ней с тех пор, как ее отца избрали депутатом в Думу.) Прибежала она и кричит:

«Стражник и лавочник сюда идут. Расходитесь скорее!»

Легко сказать: расходитесь!. Митинг в самом разгаре.

Кто-то ушел, а я предложил:

«Место тут гористое, заберемся повыше, сверху-то отобьемся камнями, никакой стражник к нам не подступится».

Среди нас были два человека, считавшихся v нас революционерами: хозяин книжного магазина Попов — мы, семинаристы, брали у него «Донскую речь» и сборники Горького «Знание» — и аптекарь Рутес.

Они посовещались между собою и говорят: