Круг

Унур Эбат только диву давался, насколько жизнь в этой камере была не похожа на то, что творилось на прежнем месте. Тут никто не ссорился, не дрался, поддерживали чистоту.

«Все тут люди ученые, говорят о таких вещах, которые я не могу понять, вот бы мне у них поучиться, набраться ума-разума», — думал Унур Эбат.

Но он не чувствовал себя чужим среди новых товарищей, и никто не смеялся над его невежеством.

Когда в опоре один из споривших указал на него и сказал: «Возьмите для примера вот этого деревенского бедняка, что дала ему община?» — Унур Эбат не понял, о чем речь, и только смущенно улыбнулся. Но потом спросил, и ему разъяснили существо спора. Особенно близко Унур Эбат сошелся со стариком — рабочим железнодорожного депо.

— Как же так? — спрашивал он рабочего. — Ты в больших школах не учился, а все знаешь…

— Не в школах дело, браток. Ты думаешь, только те во всем разбираются, кто в школе учился?

— А как же!

— Нет, браток. У иного есть бумага с золотым гербом, и он ничего не смыслит. Другой и рядом с партой не стоял, а кое в чем разбирается. Сам выучился.

— Как же можно без школы выучиться?

— Было бы желание.

— Небось, самому учиться, всего не узнаешь?

— Никто не говорит, что узнаешь все на свете! Да хоть в гимназии, хоть в университете учись, будь хоть профессором, хоть академиком, все равно всего знать не будешь.

— Недаром говорят: век живи — век учись.

— Надо тебе, братец, учиться, — сказал старик и добавил — Надо! Вот что, браток, начинай не откладывая! Прямо сегодня.

— Учиться здесь? В тюрьме? — спросил Унур Эбат и посмотрел на своего нового приятеля, не смеется ли он? Но под седыми усами не было видно улыбки, и глаза старого рабочего оставались серьезными.

— В тюрьме, — подтвердил он.

— Так ведь тут школы нет, — растерянно проговорил Унур Эбат. — И учителя нет.

— Все найдется, было бы желание.

Старик отошел в угол и стал о чем-то говорить с Линовым и еще двумя товарищами.

Унур Эбат заметил, что Линов скривил губы и безнадежно махнул рукой. До Эбата долетели его слова:

— Ничего не выйдет… Если бы на свободе, тогда другое дело, да и то…

Линов отошел, но оставшиеся стали что-то горячо обсуждать. Унуру Эбату хотелось подойти к ним, но постеснялся и остался сидеть на своем месте.

На другой день бородатый студент начал учить Унура Эбата арифметике, другой товарищ — естествознанию, третий — истории.

Теперь Эбату не приходилось скучать. Даже те товарищи, которые не занимались с ним, частенько собирались вокруг него, расспрашивали его о деревенской жизни, сами рассказывали какие-нибудь интересные истории. Иногда завязывались опоры.

Один Линов держался в стороне, он не находил тем для разговора с Эбатом. Только однажды спросил:

— Это ты катал весной дочку адвоката в уездном городе?

— Я.

Почему он это спросил, Унур Эбат не понял, больше Линов об этом не заговаривал.

Если же Унур Эбат его о чем-то спрашивал, он отвечал, взглянув на парня сверху вниз:

— Тебе этого все равно не понять, браток.

«Объяснил бы по-марийски, небось, я бы все понял, да не хочешь», — с обидой думал Унур Эбат. Как-то раз он обратился к Линову по-марийски, но тот ничего не ответил, отвернулся и, достав огрызок карандаша длиною в палеи, принялся что-то писать в маленькой записной книжке.

Как бы то ни было, с другими обитателями камеры v Унура Эбата установились самые сердечные отношения. Учеба продолжалась успешно, и он с радостью видел, как с каждым днем ему все легче понимать, что говорят учителя.

Однажды он спросил у студента, кивнув в сторону Линова:

— За что его посадили?

— По делу покушения на губернатора.

— A-а, выходит, он — эсер.

— Эсер-то он эсер, но в террористической организации не состоял, только помогал террористам. На следствии отказался давать показания.

— Ну, ему-то, наверное, не трудно выкрутиться. Сам следователь, все законы до последней запятой знает.

— Для политических арестантов законов не существует, тут царствует произвол жандармов.

Унур Эбат учился охотно, но потом стал замечать, что у его учителей пропадает желание заниматься с ним.

Как-то раз студент приняло» было объяснять десятичные дроби, но вдруг положил карандаш и сказал:

— Знаешь, друг, все эти занятия — бесполезны.

— Почему? — удивился Эбат.

— Что ты собираешься делать с полученными знаниями?

— Как что? Как и вы, вступлю в революционную борьбу. Не век же нам в тюрьме сидеть.

— В том-то и беда, что никогда нашей тюрьме конца не будет.

— Да ты что?! Смеешься?

— Эх, не до смеха сейчас! Теперь вся Россия — тюрьма!

— Что-то я не пойму.

— Слышал про закон от третьего июня?

— Слышал, ты сам вчера говорил: Вторую Думу распустили, социал-демократических депутатов арестовали.

— Ты знаешь, о чем это говорит? Пойми и запомни; начинается реакция, и все демократические свободы, завоеванные в пятом году, будут окончательно растоптаны полицейским сапогом.

Подошел старик-железнодорожник, ткнул студента в грудь:

— Хватит тебе, браток, слезы проливать… Соберемся с силами, снова начнем. В народе зреют новые борцы.

Студент, размахивая руками, полез в спор…

Миновал месяц, прешел другой, третий… Никаких перемен в судьбе Унура Эбата не намечалось.

Из письма, тайно пересланного с воли, стало известно, что большинство членов социал-демократической фракции Второй Государственной Думы осуждены и сосланы в Сибирь.

За это время четверых арестантов Уфимской тюрьмы приговорили к смертной казни. Правда, говорили, что смертную казнь им заменили пожизненной каторгой.

Линова перевели в другую тюрьму. Старика-железнодорожника и с ним еще троих отправили в ссылку. В камере из старожилов остались лишь Унур Эбат, студент и учитель-чуваш. Зато прибавилось девять новых арестантов. Ни места на нарах, ни чашек-кружек на всех не хватало, поэтому сразу же началась грызня, споры о какой-то провокации, некоторым спать пришлось на грязном затоптанном полу. От былого порядка в камере не осталось и следа.

Однажды один из новых арестантов долго прислушивался к разговору Унура Эбата со студентом и вдруг взорвался:

— Чего ждете? Ну, чего вы ждете? Раз надели петлю на шею народа, Столыпину осталось ее только затянуть.

Унур Эбат и студент разом повернулись к нему.

— О чем ты? — спросил недоуменно студент.

— Да вот, я слышу, по вашему разговору выходит, что вы надеетесь поднять общественность против реакции. Но ведь дело уже сделано: профсоюзы распущены, партии разогнаны, десятки тысяч передовых людей томятся в тюрьмах и ссылке.

— Что же делать теперь? — спросил Унур Эбат.

— Теперь ничего уж не сделаешь. И пытаться не стоит. Их верх. Правильно я говорю?

— Правильно, — согласился студент и вдруг истерически воскликнул — Эх, дурак я, дурак! Зачем было ввязываться, зачем совать нос не в свое дело! Жил бы себе— поживал…

Унуру Эбату было тяжело слышать эти слова.

«Что-то тут не так, — думал он, — Что-то они не договаривают. Не может быть, чтобы дело было так уж безнадежно. Чего уж так голову вешать? Вот сколько в тюрьме крестьян, аграрников. Выходит, крестьянские массы вступают на путь революции…»

Эти мысли Унур Эбат как-то высказал учителю-чувашу. Тот, по учительской привычке, поднял кверху палец и сказал:

— К сожалению, все, действительно, развалилось. Да, да, это именно так!

— А как же крестьяне? Вот и аграрники…

— Эх, браток, да ведь от движения аграрников остались рожки да ножки!

— Вот оно что! — Эбат присел на нары рядом с учителем. — Что же они теперь станут делать?

— Кто?

— Революционеры.

Учитель закашлялся, глаза его налились кровью, лоб прорезали глубокие морщины. Когда кашель утих, он сказал убежденно:

— Мы. большевики, никогда не отступим от своих целей. Мы мобилизуем новые силы. Пролетарская революция победит.