Малиновые облака

Проснуться-то он проснулся, но вставать не торопился, лежал. Показалось ему, будто что-то произошло, нарушилось что-то без его ведома в жизни, в твердом ее расписании. Посмотрел на часы, повернулся на другой бок — нет, беспокоит что-то, томит душу. Не старость ли подошла? А может, сон дурной приснился? Почему так тяжело? Почему ничуть не тянет в другую комнату, к верстаку?

Постой-ка! А ведь действительно видел сон. Не дурной, а очень даже хороший — молодой, чистый. После такого сна не лежать бы бревном, а бежать вприпрыжку, размахивая руками. Снилось, будто бы он в родной деревне Тонакпай. Отец, мать, тут же бегают две младшие сестренки. И так хорошо, так свежо и светло вокруг…

Отца он не то чтобы не любил — боялся. И не потому, что сердит или крут характером — по другой причине. Был отец хром, левая нога вершка на два короче правой, ходил, переваливаясь, как утка, как в яму проваливаясь левой ногой. А еще вместо левого глаза сидела у него в глазнице раскрашенная стекляшка: холодная, будто льдинка в проруби, бледно-голубая радужка и неподвижный зрачок на подсиненной белизне будто бы фарфорового яблока. Посмотришь — один глаз глядит ласково, а другой — сердито, зло, будто ругает тебя и никогда не перестанет ругать, будто подозревает в чем-то дурном и заставляет тебя сознаться в чем-то, чего ты, может быть, и не совершал. Потому Игорь всегда смотрел в правый глаз, а если нечаянно натыкался взглядом на левый, то старался побыстрее отвести взор, пугался, и хотелось ему в такую минуту убежать куда-нибудь, спрятаться. Таким вот пришел отец с войны… А каким он был прежде, Игорь почему-то не помнил.

Так что же свилось? Игорь Петрович лег на спину, закинул руки за голову к попытался восстановить в душе радостное настроение утреннего сна. Было что-то такое, отчего хотелось бежать вприпрыжку, лететь, раскинув руки, петь и кричать. Что-то молодое, радостное… Мяч! Ну, конечно же, мяч! Они собрались с мальчишками покупать настоящий кожаный футбольный мяч! Постой-постой, так ведь в его жизни и в самом деле было такое. Как же он забыл? Выходит, что этот небольшой отрезок своей жизни он как бы прожил дважды, наяву и во сне?

Помнится, Сану, сын Микала Семона, собрал их, пацанов, и уговорил идти в магазин, в Большое Акашево, чтоб купить там настоящий футбольный мяч. Надоело пинать лыковый, постоянно штопать его, чтобы не вываливалось тряпье, набитое внутрь. Ударишь его — а он пролетит немного и упадет, как куль, только пыль в разные стороны, да еще расползется, выпустит из своего брюха тряпичную кишку. Пацаны сразу же согласились. Еще бы, они ведь даже во сне не раз видели кожаное звонкое прыгучее чудо. Собрали деньги. Кто копейку дал, кто побольше, а некоторые даже серебро. Наскребли кое-как. Деньги ведь не валяются на дороге, где их возьмешь? Возможно, выпросили у родителей, возможно, вышарили у них в карманах. Но набрали. А те, кто не смог достать ни копейки, клятвенно обещали вытаскивать мяч из крапивы, из воды, из чужого огорода, куда он залетит, лишь бы владельцы мяча принимали их в игру, дали попинать, подержать в руках. На все были готовы ради этого.

И вот он босиком, в белой холщовой рубашке и таких же штанах бежит со стайкой ребят в Акашево, загребая ногами горячую ласковую пыль на проселке. Путь лежит через деревню Энермучаш. Раньше она, верно, была большой, а сейчас всего лишь три полуразрушенных дома среди зарослей черемухи, сирени, одичавших яблонь и вишен. Лес не лес, а рощицей вполне можно назвать эту бывшую деревню. Сюда ходят пацаны играть в войну, в прятки, пятнашки, собирать малину, смородину, землянику. Взрослые заготавливают здесь дрова, хотя и лес недалеко.

Ребята разбрелись по рощице; залезут на одну черемуху, на другую, попробуют черные глянцевитые ягоды, будто не знают, будто забыли, у какого дерева плод сочнее и слаще, будто бы не облазано ими здесь каждое дерево, — и дальше. Так, передвигаясь с места на место, собрались все у громадной ветвистой черемухи, на которой ягоды всегда были вкуснее, влезли на ветви аж до самой макушки. Хотя Игорь и не полез высоко, но попал в беду. Ветка, на которую он сел, оказалась сухой и обломилась. Он даже не почувствовал этого, узнал неладное, когда уже летел вниз. Хотел ухватиться за соседние ветки, но рука не нашла их. И шлепнулся. Спиной на камень, который словно нарочно кто подложил.

Все зашлось в нем от этого удара: ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни заплакать — будто отвердело все внутри, окаменело и закрылись все поры тела, даже слезы не могут пробиться.

Пацаны мигом скатились вниз, окружили, стоят, не знают, что делать.

— Где болит? Что с тобой?

Кажется, целую вечность он лежал так, прежде чем смог разжать губы.

— Спина… Болит… На камень…

Покрутились они, покрутились, повздыхали. А что тут поделаешь?

— Ты иди, — говорят, — домой. Матери скажи, пусть чем-нибудь помажет. А мы за мячом. Не бойся, и тебе дадим поиграть, хоть ты и не платил…

«Иди домой». Легко сказать. А как зайдешь в избу в таком виде? За порванную рубаху по головке не погладят.

Отлежавшись, Игорь встал и пошагал тихонечко, постанывая. И все видел мысленно злой глаз отца. Залег во ржи у дома, не зная, что предпринять дальше. Наконец, пробрался задворками к клети, забрался на сеновал. И только здесь от обиды, страха, сердечной горечи тихонько заплакал, жалея себя. Так и лежал, не вытирая слез, пока не уснул. Проснулся — кругом темно. Сквозь щели досок чуть пробивается свет. Тоненький такой луч. И красный почему-то. Видно, солнце встает. Холодно. И никакой боли, словно и не падал вчера. Только в животе сосет, есть хочется.

Через люк спустился в клеть, подкрался к двери, заглянул в дыру у пола, прорубленную для кошки. И тотчас увидел отца, сидящего у окна, вернее, левый глаз его, большей, круглый, который смотрит зло и раздраженно, будто хочет проглотить весь этот мир, пронзить его насквозь.

Игорь весь содрогнулся, сразу же вспомнил вчерашнее, попятился, забился в самый угол, боясь даже дышать глубоко. Скрючился, заплакал… Возможно, он вздремнул. Но вдруг открылась дверь, разом осветилось все в клети. Игорь вздрогнул. В дверях стояла мать. Может, почувствовала она, может, услышала его дыхание — остановилась как вкопанная, ойкнув с придыхом. Потом успокоилась, спросила ровным голосом:

— Кто там?

— Я, — со слезами в голосе отозвался из угла Игорь. Он думал, что мать сейчас примется ругать его, возможно, ударит или, еще хуже, позовет отца.

Но мать только заплакала.

— Всю-то ночь тебя искала, — говорила она, омывая слезами его прижатую к груди голову. — И у Сану выспрашивала, и других теребила: куда вы дели моего сыночка? По всему Энермучашу бегала, под каждый кустик заглянула, тебя звала. Всю речку обежала. Нигде нет. А ты, оказывается, дома. Ой, сыночек… Что в избу-то не зашел?

— Боялся…

— Боялся? Кого боялся?

— Думал, ругать будете. Отца боялся. Он всегда сердито на меня смотрит…

— Дурачок ты, дурачок, нисколько ума нет. Отец-то левым глазом не видит. Ты в правый смотри, в правый… А что с черемухи упал — мы знаем. Так за это не ругать, а жалеть нужно. Пожалела бы тебя, приласкала, и боль бы ушла…

Ввела Игоря в избу.

— Нашла ведь нашего Игорька. Оказывается, дома ночевал. А я всю-то ноченьку бегала-искала…

Игорь Петрович и сейчас видит се счастливое лицо, слышит голос, наполненный радостью — так живо все встало перед глазами. Видит отца, как сидит он у окна, подавшись вперед. Все будто наяву — будто и сейчас он сидит так. Видит дом свой, зеленую улицу, весь Тснакпай, а еще Энермучаш с тремя разрушенными домишками, черемуху, с которой упал, мальчишек…

К чему бы такой сон, повторивший события его собственной жизни? Ведь он давно оторвался душой от родного дома, от деревни. И не вспоминал даже в последнее время, и носа не казал туда с тех пор, как покинул родные места. Кто там и что там — не знает. И сам он кому там нужен? Кто о нем помнит? И уж коль начинает тревожить душу родная сторонушка, так не в самом ли деле приближается старость? Не предупредив, не постучавшись в дверь, зашла и встала за спиной. Тревожит, мутит душу, заставляя оглядываться на прожитое.