Малиновые облака

Три дня играли свадьбу на Верхней улице, три дня пировала вся деревня. Только не было там Вею — первого гармониста. Под конец и он не утерпел, взял под мышку гармонь, пришел на свадьбу.

Елук сидела за столом в подвенечном платье рядом со своим будущим мужем. Подняла вуаль, посмотрела на него зло, сердито, схватила со стола стакан водки, подошла и подала ему.

— Я твоей была тринадцатой. С малых лет думала, хотела стать первой твоей. Мечтала стать на всю жизнь… Теперь всю жизнь сам пеняй на себя — я вышла за другого, — перед всей свадьбой громко сказала она.

Вею взял стакан, бросил его об пол, потом повыше поднял гармонь, тоже швырнул на пол и, как сумасшедший, выбежал вон…

После этого Вею никогда не выходил на гуляния. Приглашали его и на свадьбу, и на удырюш — всех выгонял из дома, никого не подпускал к себе. Стал нелюдимым, неразговорчивым. И люди все реже и реже приглашали его и постепенно как бы забыли о нем…

После свадьбы, спустя два месяца, приходил к нему муж Елук. Принес отремонтированную гармонь и поставил на стол четверть водки…

Если не играть на гармони, то, говорят, она испортится. Голос ее станет сиплым, меха заплесневеют. И с человеком происходит то же самое. Сидит он в санях быстро скачущей жизни и на повороте вдруг вывалится в сугроб далеко от дороги. Кругом буран, метель. Дорогу занесло, трудно снова ее найти. Спешит, торопится выйти на дорогу, но крылатые кони жизни не ждут — скачут да скачут вперед.

* * *

Под вечер пришел к Вею Роман Микур. В длинном до пят тулупе, в большом малахае, в валенках. А сам он маленький; кажется, не Микур зашел, а суслон ввалился.

— Разговариваешь? — приветствует Микур, хотя не с кем разговаривать Вею, один сидит он. Но таков обычай, вместо «здравствуйте» мариец всегда говорит «разговариваешь» или «пусть обед ваш будет спорым», если хозяева сидят за столом.

Микур выпрастывает из малахая маленькую головку, бросает на лавку тулуп и предстает перед Вею маленьким «мальчиком» с жидкой бороденкой, седой как лунь.

— Один, что ли? — снова спрашивает он, оглядываясь кругом.

— Мать ушла куда-то, — отвечает Вею.

— А-а, — говорит Микур, притыкает свое маленькое тело к краю длинной лавки.

Микур свободно вздыхает, крохотной ладошкой своей проводит сверху вниз по лицу, потом уже мокрой ладошкой поправляет волосы, опять, наклоняясь, оглядывается кругом.

Дав1ю перестали ходить к Вею, никто никуда не приглашает его. Молодые и забыли давно, что такое удырюш, забыли и старинное сватовство, и устройство свадьбы. Встретятся теперь парень с девушкой, договорятся меж собой сами, без сватьев, и заиграют свадьбу в Доме культуры. Широко, с размахом, с машинами, мотоциклами. Крутят радиолы, магнитофоны, а то еще и под оркестр. И не нужна никому гармонь. А те, которые не доросли до жениховства и до замужества, прыгают в Доме культуры какой-нибудь твист или шейк под радиолу… А старики сидят дома, смотрят телевизор.

Один Роман Микур частенько наведывается к Вею. Знает он боль гармониста. А поскольку живет по соседству с Елук, что увидит, услышит, узнает о ней — тотчас спешит передать Бею, благо у того всегда выпить найдется.

— А-а-а, — опять затянет Микур и тотчас же закрывает рот. — «Не надо мешать Вею, пусть играет», — думает он.

А как начинать разговор, по какому руслу пустить — не знает Микур.

— Живут? — спрашивает Вею, подсказывая этим, что надо начинать с этого.

— Живу-ут, — оживляется Микур.

— Пускай живут, — по-стариковски говорит Вею и снова начинает играть.

— Ты слышал, чай, самый маленький-то у нее нонче бегает в первый класс, — торопливо говорит Микур, радуясь тому, что разговор пошел по нужному руслу. — Так похож на мать, такой же черненький, как чертенок. А остальные пошли в отца, видать… Недавно самый старший-то из Москвы приезжал в отпуск с женой. Оба ученые. И жену выбрал по себе. Такие разговорчивые. Долго мы сидели, говорили…

— О чем это говорили-то?

— О жизни.

— Ну… Какие-нибудь изменения произошли, нет? Говорил он?

— А как же, говорил… Вот какая оказия-то: земля-то, оказывается, не круглая.

— Ну?! А какая? — Вею на мгновение перестает играть. Вопросительно смотрит на Микура.

— Вообще-то она круглая, только не как шар или там мячик, а имеет углы. Сказывал он, шесть углов или все семь имеет земля. Вот к этому углу прилетит самолет или пароход подойдет — и сразу их нет, будто растворяются. Нигде ничего не найдешь — будто не было их вовсе на белом свете — и людей, и всяких там железяков.

— Раньше говорили, что земля имеет форму шара…

— Вишь, теперича люди сказывают по-другому.

— У нас нет углов, у нас земля ровная, нечего горевать. Упадешь — ничего не будет болеть… А сама-то как выглядит?

— Елук-то?

— Да…

— Родила четверых — нисколько не изменилась. Девка, девка. Надо ведь так… А муж ее сдал, и сильно… У тебя не осталось промочить горлышко? — вдруг спрашивает Микур.

— Есть… Вон, в шкапу. Налей и пей.

— А сам?

— Знаешь ведь — не пью я. После свадьбы выпил с мужем ее и все. Теперь капли в рот не беру. И сигарки ни одной не выкурил. Вон врачи говорят: пей, кажут, и начинай курить, кажут. Тогда немного похудеешь, говорят, голова не станет кружиться и болеть.

Микур быстро подходит к шкафу, наливает подряд две чарки, выпивает.

— А ты силом попробуй курить, — советует Микур, садится рядом с Вею.

— Одного запаха не могу терпеть.

— Вот и я не курю, но от вина не отказываюсь, — Микур вдруг отрыгивает, разговор поворачивает на старое русло. Теперь настроение у него приподнятое, хочется ему поговорить, дать совет, выложить душу. — Иногда про тебя спрашивает, как, мол, живет, почему до сих пор не женится.

— Просто так спрашивает, наверно…

— И то ладно. Не забыла, видать, помнит. Это ведь… не тяп-ляп, а сердечные дела, брат. Оно ведь…

— Да, сердечные, — Вею соглашается со стариком и вздыхает.

— А вообще-то, так сказать, это между нами, куда бы ни шло… Если бы, так сказать, — тянет Микур попусту, чтобы подойти к главному вопросу. — Если бы, так сказать, не было бы у нее мужа, взял бы ее?

— Взял бы… Как же!.. — Вею вдруг резко приподнимается, взмахивает рукой, точно рубит воздух: — Очень нужна мне она! Я не собираю объедков с чужого стола.

— Тогда давай сосватаем девку, — не отстает Микур.

— Кому? Тебе, что ли?

— Зачем мне? Я, слава богу, четыре раза сватал… Тебе, Вею, тебе.

— Все они на один манер сшиты. Плюю на всех! — и в доказательство Вею действительно плюнул на пол.

— Так не надо говорить, Вею. Девка должна выйти замуж, парень — жениться. Так заведено давно… Вот я четыре раза был женат. Только одна Натарья сейчас живет со мной. Теперь говори, маленький, низенький мариец я! А ведь когда был молодым, не давал спуску девкам. Но любили меня, не тужу об этом… И теперь все хорошо. Зачем не жить мне? Рядом с мужчиной всегда должна быть женщина. Она все ставит на свое место. Правительница и начало жизни. Мы ведь, мужики, какие? Иногда правим не туда, куда следовало бы. Нас надо держать в узде… И теперича иногда нежно говорю: Натарья, говорю, моя Натарьюшка… Чувствуешь, как звучит? А одно лишь слово. А если добавить к нему другие, а? Эдак нежно, воркующе, ласково, будто по спине погладили теплой ручкой… Скажу этак нежно бабе своей, она подходит, становится рядом со мной. «Что?» — спрашивает. Понимаешь: что? «Ничего», — говорю я. «Ну тебя!» — говорит она, отмахнется легонько и снова примется за дела… И у ней, как произносишь имя, становится ласково на душе. Женщина привыкла чувствовать рядом мужчину. Одинокая баба — что? Она — ерунда, а не баба. А так… — дед отмахивается. — Я ишо одну стопочку пропущу. Ладно?

Вею молчит, не отвечает. Положил голову на гармонь, обнял ее руками. Думает.

А Роман Микур, вытирая губы и бороду рукавом пиджака, возвращается, жестикулируя руками, кричит: