Малиновые облака

Дочитав, Ануш прижала письмо к груди и долго стояла молча. Потом облегченно вздохнула, снова сложила листок в треугольник, положила за зеркало.

— Отписала, нет? — спросила она Марину.

— Нет, не отписала, хотела, чтобы ты прочитала. Завтра вместе напишем.

— А что о Николае-то скажем?

— Ну то, что тоже воюет, дадим полевую почту, если он еще там находится. Напишем, что Николай наш не позорит семью и деревню, как Сергей Киселев, защищает Родину, как и отец, бесстрашно.

— Ну, о Сергее-то не надо писать, повременить надо, может, все образуется и он уедет на фронт. Ведь тоже зазря не будут держать при военкомате.

Со дня ухода на войну от отца это было третье письмо, столько же получили и от Николая. Но отец с сыном не имели связи, потому что части их все время меняли позиции, и все письма приходили с разными номерами полевой почты. Письма приходили хорошие, ободряющие, только оба — и отец и сын — мало писали о себе. Наверно, некогда много писать. Но и это уже счастье — получать письма от живых, бесконечно родных людей.

Посветлевшими глазами Ануш осмотрела комнату. На вешалке как висела, так и висит мужнина шапка — это нарочно, чтобы всегда было видно ее; пустует за обеденным столом его хозяйское место, в пепельнице на подоконнике лежит недокуренная самокрутка. Пусть будет все так, как было, будто муж только сейчас вышел во двор и вот с минуты на минуту вернется. Когда ощущаешь в доме присутствие близкого человека, когда все напоминает о нем, легче ждется…

Ануш поправила семейную фотографию на стене, еще раз облегченно вздохнула и пошла в горницу. Марина поела, ополоснула посуду и, выключив свет, тоже легла на свою постель. Но долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок, поправляла подушки. Не вытерпела, подняла голову, тихо спросила в открытую дверь:

— Мам, ты не спишь?

— Ну чего тебе еще?

— Можно, я к тебе?

— Боишься, что ли? Ну иди.

Марина босиком пробежала к матери, нырнула под одеяло.

— Уй, ноги-то, как ледышки… Да не обнимай так сильно, задушишь ведь! — отстранялась мать от дочери, подбивая под ее бока одеяло.

— Мама, ты по любви вышла за отца? — неожиданно спросила Марина.

— На старую голову только это и вспоминать осталось. Ты чего это вдруг спросила?

— Ну, скажи, мама.

— Конечно, любя! Как же еще?

— И теперь так же крепко любишь его, как раньше?

— Вот глупенькая! А как ты думаешь? Теперь еще пуще люблю, чай, любовь-то наша жизнью испытана. Да и нельзя такого мужика не любить, потому что он понимает меня. А когда понимаешь друг друга, всегда в семье мир и согласие. Тебе бы вот такого парня найти, каким был отец. Чтобы возрастом постарше был да не дурак. Ну и, само собой, чтоб понимал тебя…

— Расскажи мне об отце.

И письмо сегодня от отца, и дочка о нем расспрашивает — уж к добру ли это? Да и сама Ануш в последнее время только о нем и думает. Каждую ночь во сне видит. Порой кажется ей, что Михаил никуда и не уезжал. И что дочке рассказывать, когда прошлое так живо, так свежо в памяти, будто прошло с первой их встречи не двадцать лет, а всего два дня. Да и не раз рассказывала она Марине об их любви с отцом, такой светлой, незабываемой.

Нет, Михаил не сватал Ануш, как заведено было в те времена. Она сама пришла к нему. Навсегда. Сознательно променяла спокойную, богатую жизнь почти на нищету и вечные мытарства. Тяжело, ох, как тяжело было поначалу, но не жаловалась. Помогала мужу в его делах, как могла. За это ненавидели ее не только родственники, но и все богатеи в деревне.

А все началось с того дня, когда Михаил приехал с гражданской войны в Ятманово. И сразу же принялся наводить новый порядок. Видишь ли, большевик, к тому же на всю деревню один. Раньше Ануш даже слова такого не слыхала. Были кулаки, бедные, середняки, разные торговые люди, а большевиков не было. Кто они, большевики, другой породы люди, что ли? Ни у кого Ануш не спрашивала об этом, до всего доходила своим умом. Да и у кого спросишь? Отец называл Михаила Трофимова комиссаром с голым пузом. Но видела, понимала Ануш, что приезжий человек хочет бедным людям добра.

Нет, Михаил тогда ходил не с «голым пузом», ходил в кожаной тужурке, в высоких сапогах, с револьвером на поясе. Высокий, стройный, с шапкой густых черных волос. Черные проницательные глаза были и добрыми, и строгими. Особенно они строжели, когда Михаил говорил на деревенских сходках речи. А говорил он складно, умно. Призывал народ объединиться в коммуну, поделить поровну хлебные запасы, создать единое на всех поле. Бедняки были рады, тут же записывались в коммуну, а крестьяне побогаче, кулаки, всячески упорствовали, стращали бедняков, выпускали на сходки разных крикунов-смутьянов.

Отец Ануш держал собственный магазин и считался самым богатым человеком в деревне. Но, как и все деревенские богачи, не хотел дать дочери хорошее образование. Жизненное его понятие было простое: «Умеешь считать — и ладно. Лишь бы за прилавком не тебя обманывали, а ты…» Уже в пятнадцать лет отец доверял ей торговать керосином, солью, мылом и другими мелкими товарами. И кто знает, куда бы Ануш увела судьба, не случись на ее пути Михаила…

Однажды он зашел в магазин, когда за прилавком стояла одна Ануш. То ли выбрал такое время, то ли ненароком так получилось.

— Здравствуй, краса-девица! — поздоровался он громко и ласково. Ануш не ответила. Нис того ни с сего вдруг оробела, опустила глаза, щеки полыхнули жаром.

— Покупай чего надо и ступай своей дорогой, — торопливо проговорила она и отшатнулась от прилавка. — Ну чего уставился, кукла я тебе, что ли?

Ануш нарочно сказала это громко: вдруг да войдет отец и увидит их в магазине одних.

Михаил пристально посмотрел на девушку.

— Здорово же тебя запугали, милая! А я ведь не за товаром зашел, к тебе. Кончай-ка свою торговлю, пойдем погуляем. Есть у меня к тебе хороший разговор…

— Вот еще, придумал! — совсем растерялась Ануш.

— Пора кончать тебе с этой жизнью, — настойчиво повторил Михаил. — Чахнешь тут в своей лавке, свету не видишь. Разве так тебе, молодой, надо жить? Не хочу пугать тебя, но скажу прямо: вашу лавчонку скоро прикроем. Государственной она будет. И вообще на вчерашней жизни поставим крест. И ты мне в этом будешь первой помощницей…

У Ануш даже закружилась голова от таких уверенных и напористых слов Михаила. Нет, она не испугалась того, что отберут у них лавку — ей-то самой она была в тягость, — испугалась грядущих перемен. Она знала, чувствовала, что перемены эти близки. А потому не было у нее ни слов, ни сил возражать Михаилу, она покорно слушала его и желала одного — чтобы поскорее он ушел.

И он, догадливый, ушел, не стал настаивать на своем. Но именно с этого раза Ануш все чаще задумывалась над своим будущим, задумывалась над словами Михаила и подсознательно, пугаясь своих грешных желаний, ждала с ним встречи.

Такая встреча выпала нежданно-негаданно спустя неделю. С коромыслом Ануш шла к роднику, а там ждал ее Михаил. И испугалась, и обрадовалась она этой встрече. Михаил встал с камня, подошел к ней, застывшей в покорном ожидании, властно снял с ее плеч коромысло с ведрами и крепко-крепко поцеловал в горячие губы…

— Вот так мы с тобой и будем жить! — сказал он утвердительно и радостно.

А она стояла ни жива и ни мертва, стояла, точно завороженная, прислушиваясь к гулкому биению своего сердца. И ничего страшного не было, ничего не случилось. Только чувствовала, как горели обожженные поцелуем губы да истаивало в сладкой истоме тело.

Михаил зачерпнул в ведра воды, поставил перед Ануш.

— Теперь иди. Иди, милая, вечером буду ждать тебя здесь же.

Сказал так и пошел прочь. А Ануш еще долго стояла у родника и не могла понять — сон это или явь?

Весь день сна жила в каком-то тумане, за что ни бралась — все валилось из рук. На губах все еще горел поцелуй Михаила, грудь теснило его крепкое объятие, а ощущение близости с ним было настолько явственно, что ей казалось, будто она слышит его дыхание… И Ануш поняла, что и к ней наконец пришла любовь, первая и последняя. А раз так, то теперь ее ничто не остановит — ни бедность, ни угрозы, ни оскорбления. Теперь она все перенесет, все победит.