Страница 8 из 14
Глава 3
Тело поляка дёрнулось последний раз в предсмертной агонии, выгнулось и застыло. Зеленоватая пена на губах, остановившиеся зрачки глядят куда-то мимо нас всех в небеса.
Поворачиваюсь к барону-троллю.
— У вас не найдётся портсигар?
— Извольте, — Маннергейм удивлён, но протягивает мне серебряный портсигар. — Огоньку?
— Это уже лишнее. Благодарю.
Беру портсигар, подношу его ко рту только что опочившего Вержбицкого. Внимательно смотрю на отполированную блестящую поверхность. Нет… ни малейшего замутнения… Значит, и правда, не дышит.
И что нам теперь делать с предателем? Вернее с его телом? Таскать с собой по всем нашим разведывательно-диверсионным делам? Быстро протухнет. Прерывать миссию отряда и возвращаться обратно на нашу сторону фронта? Или похоронить здесь в безымянной могиле?
— Барон, на пару слов… — возвращаю портсигар хозяину.
Отходим с Маннергеймом в сторону. Делюсь с троллем своими мыслями о вариантах посмертной судьбы пана Вержбицкого. Карл-Густав закуривает, пускает дым пижонскими колечками.
— Каждый из вариантов имеет плюсы и минусы, Тащить с собой в дальнейший рейд, конечно, не стоит. Можно ещё отрядить несколько человек и отправить их на нашу сторону с мертвецом и кучей подробных рапортов о произошедшем в придачу.
— Ослабить отряд? Ладно, утро вечера мудренее… — Поворачиваюсь к бойцам. — Сорока!
— Здесь, вашбродь, — казак мигом оказывается рядом.
— До полуночи сторожишь тело, потом тебя сменят.
Двое бойцов переносят покойника подальше за деревья, Сорока занимает при нём свой пост. Остальные возвращаются в лагерь. Перекусываем. Грамотных усаживаю писать рапорта о выявленном в рядах отряда японском шпионе. Сами с Маннергеймом тоже отдаёмся эпистолярному творчеству.
Этой ночью японцы могут спать спокойно — нам не до них. А решение по Вержбицкому приму утром. Возможно, тролль и прав — выделить десяток человек и отправить их с рапортами и трупом предателя на нашу сторону, а самим продолжать пакостить «джапам» дальше.
Подзываю Савельича.
— Назначь двух сменных караульщиков на подмену Сороке. В полночь пусть его сменят. Смены по четыре часа.
— Сделаю, господин штабс-ротмистр.
Под веками, как песка насыпали. Ставлю последнюю точку в собственном рапорте при колеблющемся свете свечного огарка в потайном фонаре, и устраиваюсь под деревом спать, подсунув под голову вещмешок. Последний взгляд в тёмное маньчжурское небо с яркими точками звёзд.
Сорока, как мог, боролся с охватившей его сонливостью. Словно собака, встряхивал головой, каждый раз, как чувствовал, что клюёт носом. Густые сумерки накрыли полянку, где он сторожил тело Вержбицкого. Лес жил своей насыщенной ночной жизнью. Какая-то мелочь шуршала палой листвой и мелкими ветками в корнях дальних деревьев. Перекликались ночные птицы, почти неслышно шелестела листва под порывами ночного ветерка. Тёмным, почти неразличимым на траве силуэтом в нескольких шагах лежало мёртвое тело Вержбицкого. Сорока в очередной раз клюнул носом и сам не заметил, как закрылись его веки. Липкая, вязкая дрёма охватила молодого казака.
Тёмный дымок, почти неразличимый в ночной мгле, медленно струился из ноздрей, ушей и приоткрытого рта мертвеца. Клубясь и извиваясь, он окутал всё тело Вержбицкого, скрыв начавшуюся трансформацию. Деформировалось лицо мёртвого офицера, зубы превращались в клыки, прорастали сквозь кожу рыже-чёрные волосяные пряди, само тело удлинялось и увеличивалось в размерах, человеческие кисти превращались в толстые лапы с острыми, до поры до времени, спрятанными между подушечками волосатых коротких пальцев, когтями. Веки нового существа дрогнули и открыли — янтарные глаза с чёрными, жуткими и пустыми как бедна зрачками, глянули оттуда в звёздное небо.
Тихий взрык вырвался из пасти. Тело шевельнулось и встало на все четыре конечности, Сбросив с себя лопнувший по швам офицерский мундир. Мягко и бесшумно ступая, чудовище направилось к дереву, под которым дремал караульщик.
Казак вздрогнул и открыл глаза, вырвавшись из липкой паутины дремоты. Прямо перед ним из ночной темноты вынырнула оскаленная тигриная морда. Зловонное дыхание из оскаленной звериной пасти обдало человека. Желтые глаза с вертикальными щелями зрачков, не мигая, словно гипнотизируя, смотрели Сороке прямо в душу. Волосы казака встали дыбом под папахой, а кожу словно свело жаркой судорогой. Очень хотелось закричать от ужаса, но язык не слушался.
Короткий, но мощный удар лапой с кривыми смертоносными когтями разорвал Сороке лицо и горло. Последний предсмертный хрип вырвался с потоком крови из разорванных кровеносных сосудов.
— Вашбродь! Вашбродь! — меня тормошат и трясут, вырывая из тёмного небытия полночного сна. Вскидываюсь, трясу головой, приходя в себя — надо мной склонился встревоженный Савельич. — Беда, господин штабс-ротмистр! Рядом подскакивает спавший Маннергейм. Бежим за унтером. С нами с десятка полтора бойцов. Здесь же и Будённый, и Кузьма, и оба брата Лукашины, и Ипполитов с Жалдыриным.
В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбикого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки — некоронованного царя маньчжурских лесов.
Кто-то из бойцов испуганно крестится, губы шепчут молитвы. Переглядываемся с троллем.
— А где же труп предателя? Тигр сожрал его полностью?
Отрицательно мотаю головой:
— Вместе с костями? И не подавился? К тому же мундир штабс-капитана только разорван, но совершенно не испачкан кровью.
— Неужели тигр унёс тело вместе с собой? — высказывает догадку один из солдат.
— Предварительно разорвав на нём мундир? — замечаю я.
И тут же добавляю:
— Необъяснимая история. Но, как говорил мой отец, оставим необъяснимое будущему. Рано или поздно, но оно разъяснится.
Поворачиваюсь к Лукашиным.
— Мы сможем догнать зверюгу? Если идти по следам…
— Ночь же, Николай Михалыч. Надо хотя бы рассвета дождаться.
Резон в их словах есть. Не спорю.
— Добро. Сейчас давайте похороним Сороку, мир его праху.
Лукашины крестятся.